Александр Жабинский - Другая история литературы. От самого начала до наших дней

Но мало того: эта «раздвоившаяся» между двумя Римами история к тому же поделена теперь на три периода, античность, «темные века» и Средневековье. Постоянные «возрождения» становились неизбежными. Уже для IX века историки нашли в Византии «македонское» возрождение, а на западе (в Европе) – «каролингское», плавно перетекающее в «оттоновское».

Двигаясь от Рима к «Риму» – ни века без возрождений!..

В литературоведении известное историкам «каролингское» возрождение называется «вергилианским» возрождением середины VIII–IX веков. Непосредственно к нему примыкает «оттоновское» возрождение, оно же «Горацианско-теренцианское», произошедшее в X – начале XI века. За ним наступает «овидианское» возрождение конца XI–XII веков. Возникли они во многом как раз из-за того, что после окончания чумы 1350 года ряд европейских авторов (Павел Диакон, Алкуин, Рабан Мавр, Лиутпранд, Пьер Абеляр и другие) взялись возрождать поэзию Вергилия, Горация, Теренция и Овидия (живших до 1350 года).

Лишь историки далекого будущего «разместили» их творения по хронологической схеме Скалигера; вот почему одномоментно «забыли» (а потом неоднократно возрождали) великую античную культуру – в результате хронологических неурядиц! Отсюда и все недоумения: как это, античное язычество уже кончилось, и вот оно «высовывается» вновь и вновь то в Византии, то в Италии. В христианских странах впадают в язычество…

В сборнике «Памятники Византийской литературы IV–IX веков» читаем:

«Приводимое ниже двустишие примечательно законченно языческим духом. От самоубийства, по признанию Олимпиодора, его удерживает лишь авторитет Платона; об авторитете христианской религии, видящей в самоубийстве тягчайший грех, он не считает нужным говорить».

Вот это двустишие VI века:

Когда бы ни Платоновы внушения,Бежал бы я давно из жизни горестной.

По «византийской» волне следует датировать XIV веком не только это стихотворение, не только произведения Романа Сладкопевца, Прокопия Кесарийского и других ромеев, но и произведения многих средневековых латинских поэтов. Например «последний поэт языческой античности» Максимиан Этрусский, сочинения которого были найдены в 1501 году, пишет якобы в VI веке элегию, подражая самой откровенной из «любовных элегий» Овидия, показывая читателю умение мастерского владения словом. Как это может быть?

Что сказали бы искусствоведы, если бы узнали, что итальянский скульптор VI века без всяких усилий подражает римскому портрету I века н. э.? Наверное, сказали бы, что это совершенно невозможно. По мнению, высказанному Карлом Вёрманом, произведения искусства начиная с эпохи Константина «до такой степени отличаются бедностью вымысла и неумением владеть формой и выражаться художественно, что в них ясно видно окончательное падение античного искусства. Надо было пройти после того тысяче с сотней лет, прежде чем потомство римлян было в состоянии восстановить связь своего искусства с лучшими образцами древнего…

Приходится говорить о довольно посредственных, безыменных произведениях этой отрасли искусства (живописи), снова сделавшейся отраслью ремесла и с каждым десятилетием утрачивавшей понимание форм…»

А вот поэт Максимиан Этрусский прекрасно умеет выражать свои мысли художественно! Настолько умеет, что когда его стихи в 1501 году нашли и опубликовали, то издатель решил, что это стихи первого римского элегика Корнелия Галла. И чтобы нам не говорили, что «этого не может быть», приведем пример, а потом дадим читателю возможность сравнить его с «настоящим Овидием». В этом примере некий пожилой дипломат рассказывает о своей неудаче на любовном поприще.

Послан когда-то я был государем в восточную землю —Мир и союз заключить, трижды желанный для всех.Но между тем как слагал я для царств условия мира,Вспыхнула злая война в недрах души у меня.Ибо поймала меня, потомка этрусского рода,В сети девица одна греческим нравом своим.Ловко делая вид, что она влюблена в меня страстно,Этим пленила она: страстно влюбился я сам.Часто ко мне под окно она по ночам приходила,Сладко, невнятно звучал греческих песен напев.Слезы лились, бледнело лицо, со стоном, со вздохом —Даже представить нельзя, как изнывала она.Жалко мне стало смотреть на муки несчастной влюбленной,И оттого-то теперь жалок, несчастен я сам.

Эта девица была красива лицом и пристойна,Ярко горели глаза, был изощрен ее ум;Пальцы – и те у нее говорили, и лира звенела,Вторя искусной руке, и сочинялись стихи.Я перед нею немел и, казалось, лишался рассудкаСловно напевом сирен завороженный Улисс.И, как Улисс, ослеплен, я несся на скалы и мели,Ибо не мог одолеть мощи любовных искусств.Как рассказать мне о том, как умело она танцевалаИ вызывала хвалу каждым движением ног?Стройно вились надо лбом завитками несчетными кудриИ ниспадали волной, белую шею прикрыв.Воспламеняли мой взгляд упруго стоящие груди —Каждую можно прикрыть было ладонью одной.Дух трепетал при виде одном ее крепкого стана,Или изгиба боков, или крутого бедра.Ах, как хотелось мне сжать в объятиях нежное тело,Стиснуть его и сдавить, так, чтобы хруст по костям!«Нет! – кричала она, – ты руками мне делаешь больно,Слишком ты тяжко налег: так я тебя не сдержу!»Тут-то я и застыл, и жар мои кости покинул,И от большого стыда жилы ослабли мои.Так молоко, обращаясь в творог, истекает отстоем,Так на текучем меду пена всплывает, легка.Вот как пал я во прах – незнакомый с уловками греков,Вот как пал я, старик, в тускской своей простоте.Хитростью Троя взята, хоть и был ей защитою Гектор, —Ну, а меня, старика, хитростью как не свалить?!Службу, что вверена мне, я оставил в своем небреженье,Службе предавшись твоей, о жесточайший Амур!Но не укор для меня, что такою я раною ранен —Сам Юпитер, и тот в этом огне пламенел.

Первая ночь протекла, отслужил я Венерину службу,Хоть и была тяжела служба для старческих лет.А на вторую – увы! – меня покинули силы,Жар мой угас, и опять стал я и слаб и убог.Так; но подруга моя, законной требуя дани,Не отставала, твердя: «Долг на тебе – так плати!»Ах, оставался я глух и к крикам и к нежным упрекам:Уж чего нет, того нет – спорить с природой невмочь.Я покраснел, я оцепенел, не мог шевельнуться —Стыд оковал меня, страх тяжестью лег на любовь.Тщетно ласкала она мое охладевшее тело,Тщетно касаньем руки к жизни пыталась воззвать:Пальцы ее не могли возбудить того, что застыло, —Холоден был я, как лед, в самом горниле огня.«О! – восклицает она, – неужели разлучница злаяВыпила всю у тебя силу для сладостных битв?»Я отвечал ей, что нет, что сам я казнюсь, угрызаясь,Но не могу превозмочь сладостью скорбь моих мышц.«Нет, не пытайся меня обмануть! – возражает подруга, —Знай, хоть Амур и слепой, – тысячи глаз у него!Не береги своих сил, отдайся игре вожделенной,Мерзкую скорбь изгони, к радости сердце стреми!Знаю: под гнетом забот тупеют телесные чувства —Сбрось же заботы на миг: будешь сильней и бодрей».Я же, всем телом нагим разметавшись на ложе любовном,В горьких, горьких слезах вот что промолвил в ответ:«Ах, злополучнейший я! Я должен признаться в бессилье,Чтоб не казалось тебе, будто я мало люблю!Не заслужило мое вожделенье твоих порицаний —Нет, только немощь моя наших несчастий виной.Вот пред тобою оружье мое, заржавелое праздно —Верный служитель, тебе в дар я его приношу.Сделай, что в силах твоих, – вверяюсь тебе беззаветно:Если ты любишь меня, сможешь ты сладить с врагом».

Тут подруга моя, вспомнив все ухищрения греков,Ринулась – жаром своим тело мое оживить.Но увидав, что предмет любви ее мертв безвозвратноИ неспособен восстать к жизни под бременем лет,С ложа вскочила она и бросилась снова на ложе,И об утрате своей так зарыдала, стеня:«Труженик нашей любви, отрада моя и опора,Лучший свидетель и друг праздничной нашей поры,Ах, достанет ли слез оплакать твое униженье,Песню сложу ли, твоих славных достойную дел?Изнемогающей мне так часто спешил ты на помощь,Огнь, снедавший меня, в сладость умел превратить;Ночь напролет на ложе моем мой лучший блюститель,Верно делил ты со мной счастье и горе мое.Наших полуночных служб неусыпный надежный участник,Свято хранил ты от всех тайны, что ведомы нам.Ах, куда же твоя расточилася жаркая сила,Сила ударов твоих, ранивших сладко меня?Ныне ты праздно лежишь, совсем не такой, как когда-то, —Сникнув, опав, побледнев, ныне ты праздно лежишь.Не утешают тебя ни игривые речи, ни ласки,А ведь когда-то они так веселили тебя!Да, это день похорон: о тебе, как о мертвом, я плачу —Тот, кто бессилен вершить долг свой, тот истинно мертв».

Этому плачу в ответ, и жалобам тяжким, и стонам,Так я, однако, сказал, колкость смешав и упрек:«Женщина, слезы ты льешь о моем бессильном оружьи —Верно, тебе, а не мне эта утрата больней!Что ж, ступай себе прочь, дели со счастливцами счастье:Много дано вам услад, ты в них хороший знаток».

В ярости мне отвечает она: «Ничего ты не понял!Дело сейчас не во мне – мир в беспорядок пришел!Тот, о ком я кричу, – он рождает людей и животных,Птиц и всякую тварь – все, что под солнцем живет.Тот, о ком я кричу, сопрягает два пола в союзе —Нет без него ни жен, ни матерей, ни отцов.Тот, о ком я кричу, две души сливает в единуИ поселяет ее в двух нераздельных телах.Ежели этого нет – красота не утеха для женщин,Ежели этого нет – сила мужчин ни к чему.Ежели этот предмет не дороже нам чистого злата,Вся наша жизнь – тщета и смертоносная ложь.Ты – и веры залог, и тайны надежный хранитель,Ты – драгоценнейший клад, всякого блага исток.Все на земле покорно тебе, что высоко и низко:Скиптры великих держав ниц пред тобой склонены.Не тяжела твоя власть, но радостна всем, кто подвластен:Лучше нам раны и боль, нежель немилость твоя.Мудрость сама, что над миром царит, размеряя порядок,Не посягает ни в чем на достоянье твое.Дева, ложась под удары твои, тебя прославляет:Ей, пронзенной тобой, сладостно кровью истечь.Слезы глотая, смеется она раздирающей боли,Рада над телом своим видеть твое торжество.Ты гнушаешься всем, что скудно, бессильно и вяло:Даже и в нежной игре мужества требуешь ты.Служат тебе и разум людской и мышцы людские;Самое зло, и оно власти покорно твоей.Тщетно тебя одолеть враждебные силятся силы —Труд, холода и дожди, ссоры, коварство и гнев.Нет – и жестокому ты укрощаешь душу тирану,И окровавленный Марс кроток становится вновь.Нет – и когда сокрушил гигантов Юпитер перуном,Ты из казнящей руки ласково вынул перун.Нет – пред тобою и тигр признает владычество страсти,Перед тобою и лев станет и нежен и мил.Мощь необорна твоя, а милость твоя несравненна —Сладко с тобой победить, сладко тебе уступить.Даже в бессилье своем ты вновь исполняешься силой —Снова готов побеждать, снова готов уступать.Ярость твоя коротка, а нега твоя бесконечна —Смерть свою духом поправ, вновь оживаешь и вновь».

Это сказав, удалилась она, пресытившись скорбью,Я же остался лежать, словно мертвец, на одре.

Это прекрасно написанное произведение странно выглядит на фоне эпохи, о которой специалисты сообщают, что она наполнена «бедностью вымысла и неумением владеть формой и выражаться художественно» и что в работах поэтов этого времена «ясно видно окончательное падение античного искусства». Похоже, мы имеем основания, чтобы сделать большой подарок историкам: вот вам, дорогие наши, новое возрождение – «остготское возрождение» VI века. Ну, а «вестготское возрождение» VII века, произошедшее в Испании, пусть найдут сами. Оно есть.