Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога
Не правда ли, невелика трудность – сдать такой экзамен? И тем не менее… «Кажется, – опять спрашиваю я, – немудреная вещь этот экзамен? А между тем везде у нас говорят, что ныне особенно строг был августовский экзамен в Москве, что петербургский даже несравненно слабее. Да вот и факт: за латинский язык и сочинение не допустили даже к продолжению экзамена в одной аудитории… из 22 целых 20 человек (в том числе всех пензенских гимназистов без исключения, которые приехали в Москву в университет). Но ведь это не по нашей, не по семинарской части: здесь дело идет о латыни и орфографии; а именно на этом и просаживается гимназическая братия. Таким образом, приемка по десяти процентов никого из вас не должна возмущать. А то очень забавно: из 22 двое вступили!» (87; 26–29).
Вот вам и высокое качество старой русской школы.
Мемуары современников переполнены иногда комическими, иногда драматическими рассказами об учителях и профессорах времен их детства и юности. Но прав был В. И. Танеев: где же было взять лучших, если педагогического образования не было и в первые годы XIX в. только началось создание педагогических кадров. Н. И. Греч, закончивший Юнкерскую школу Сената (ее потом и заменило Училище правоведения), предназначенную для подготовки чиновников, и поступивший вольнослушателем в только что открывшийся Петербургский педагогический институт, не найдя себе места, в 1804 г. поступил в частный пансион учителем русского языка, географии и истории разом! Да и материальное положение учителей было таково, что в школе поначалу оседали, в основном, именно те, кто не смог попасть на государственную службу или не удержался на ней, то есть, в основном, люди не слишком образованные и добросовестные, а то и просто пьяницы (о пьяных учителях нередко пишут современники). Тот же Греч в пансионе получал 20 руб. в месяц – не бог весть какие деньги – и должен был прирабатывать письмоводством (52; 143). И даже позже, даже в таком привилегированном учебном заведении, как Императорский Пажеский корпус, вольнонаемные учителя зарабатывали очень немного: «В числе преподавателей не все удовлетворяли необходимым условиям, – писал преподававший в корпусе с 1882 г., а затем ставший его директором Н. А. Епанчин, – но заменить их другими было трудно, а иногда и невозможно. Первая причина – недостаточное содержание; в общих классах преподаватели получали по 60 руб. за годовой час, а в специальных – по 100 руб., то есть если преподаватель имел только один урок в неделю, то за учебный год он получал 60 руб. Конечно, число уроков было больше, но если преподаватель имел даже 6 часов в неделю, то за учебный год он получал всего 360 руб, а в специальных классах – 600 руб. Такая скудная оплата не была привлекательной для так называемых вольнонаемных преподавателей. Были еще штатные преподаватели; они получали, сверх платы за уроки, еще штатное содержание, также незначительное, но имели право на учебную пенсию за 25 лет учебной службы.
Выпускник духовной семинарии. Начало ХХ в.
Малое, скудное содержание заставляло преподавателей брать уроки в нескольких учебных заведениях, переносясь с урока на урок из одного конца Петербурга на другой…
Я возбудил ходатайство о необходимости лучше обеспечить преподавателей в Петербурге; была назначена комиссия, были запросы, обсуждения и пр., но в конце концов ничего не получилось путного, ибо «нет у нас денег на дело»…» (64; 278).
А. В. Никитенко, после окончания Петербургского университета со званием кандидата (что было сопряжено с защитой диссертации; не путать с магистерской диссертацией) поступивший на службу в канцелярию попечителя учебного округа, записал в дневнике в конце 1828 г.: «Сегодня содержатель известного в Петербурге пансиона, г-н Курлянд, предложил мне читать у него право. Плата 1600 рублей в год, что вместе с казенным моим жалованьем даст мне в год до 2600 рублей» (127; I, 83). За несколько дней до этого ему было предложено место профессора в Демидовском училище в Ярославле, что давало чин коллежского асессора, 2 тыс. руб. жалованья и казенную квартиру – «жизнь мирная, обеспеченная и независимая», но Никитенко отказался, желая заниматься наукой. В 1830 г. он получил еще место профессора в Екатерининском институте благородных девиц – 1050 руб. в год за 9 часов в неделю. В 1832 г. он был утвержден в звании адъюнкт-профессора Петербургского университета с жалованьем 1300 руб., которое в 1836 г. было возвышено до 3900 руб. Кроме того, он преподавал русскую словесность в Артиллерийском училище. Это уже обеспеченный человек. Но, женившийся в 1833 г., а затем и обзаведшийся потомством, он по-прежнему должен был преподавать в нескольких учебных заведениях: соответственно возросли и его расходы. Отметим, что здесь всюду деньги считаются на ассигнации, что в переводе на серебро по тогдашнему курсу дает совсем небольшие деньги.
Учитель начальной или средней школы, а иной раз и профессор были чиновники, находились на государственной службе со всеми ее околичностями: чинами, форменной одеждой, жалованьем, дисциплинарной ответственностью. Любой инспектор народных училищ, а тем более попечитель учебного округа, «Его превосходительство», был грозой для маленького учителя-чиновника, да даже и для директора гимназии: не только карьера, но самое бытие его зависело от настроения, капризов высокого должностного лица. Изгнал со службы, замарав служебный формуляр соответствующей записью, – и помирай под забором. Да это бы еще ничего: все же инспектора большей частью сами были из педагогов. Училищные и попечительские советы включали в себя непременно местного архиерея или отца благочинного, плохо разбиравшихся и в педагогике, и в учебных предметах; в советах было представлено и поместное дворянство в лице местных предводителей, а с 1889 г. – земских начальников. Последний по собственному усмотрению мог в своем округе закрыть любую сельскую школу или изгнать со службы учителя по подозрению в вольнодумстве. Вот и доказывай тут, что в Англии есть конституция, а в США вообще республика!
Духовенство, преподававшее Закон Божий, нередко также логику и психологию, а в церковно-приходских школах и едва ли не все дисциплины, также фактически представляло собой чиновников духовного ведомства. Впрочем, среди самых дурных отзывов об училищных и гимназических «батьках» попадаются и воспоминания, дышащие если не любовью, то уважением: «Я думаю, всех лучше и замечательнее между ними был правоведский священник Мих. Измаил. Богословский. Он нес несколько должностей зараз: он служил в церкви, был нашим духовником, преподавателем Закона Божия в маленьких классах, преподавателем логики и психологии в старших, и все эти должности он исправлял с такою строгостью и добросовестностью, которым каждый из нас не мог не отдавать полной справедливости. Во всех отношениях своих к нам он был необыкновенно строг и взыскателен – быть может, строже всех остальных наших профессоров, директора и «воспитателей», но мы никогда не были за это на него в претензии и более всех уважали именно его… Для нас священник наш был настоящим оракулом во всем самом важном, и мы нередко вступали с ним в длинные беседы обо всем для нас интересном и важном. Случалось, когда мы были уже в средних классах, что давно уже пробил звонок и началась рекреация, большая зала рядом давно уже полна шума, криков и волнения движущейся толпы молодежи, а наш Богословский все еще продолжает сидеть на кафедре, и около него стоит кучка ревностных его поклонников и ценителей продолжает толковать с ним, интимно, нараспашку, обо всем, что нас интересовало в прочитанных книгах, в исторических событиях старого и нового времени, в понимании и определении тех или других важных, интересных для нас личностей. «А ведь наш батька-то – лихой батька!» – говаривали мы потом друг с другом, когда он, наконец, уходил к себе домой» (169; 310–311). В. В. Стасов, решительный демократ второй половины XIX в. с его грубым материализмом и атеизмом, вспоминал едва ли не с умилением случай, когда, наказанный за нарушение говения, он был лишен священником права исповедаться, и как, мучимый стыдом и раскаянием, явился к Богословскому, расплакался перед ним и был по-человечески понят. О подобном случае раскаяния под влиянием простых слов законоучителя напроказивших, а фактически совершивших кощунство гимназистов-певчих, рассказал В. Г. Короленко. С большим сочувствием вспоминал о своем гимназическом законоучителе А. Н. Афанасьев: «Законоучителем был у нас протопоп отец Владимир, человек весьма добрый, ласковый и обходительный; дети его любили, встречали всегда с радостью и называли батюшкой; учились у него всегда с охотою и прилежанием и были с ним довольно откровенны. Доверие наше к нему было так велико, что, поступив в 7 класс, мы даже решились прочитать ему некоторые отрывки из сатирической пьесы, написанной на одного учителя, и он только посоветовал нам быть осторожнее, чтоб не попасться с этими стихами в руки школьного правосудия. Сколько помню, он никогда и никого из нас не наказывал, тогда как никто другой из наставников наших не мог этим похвалиться и такою тишиною, какая обыкновенно бывала, без всяких полицейских понуждений, в классе отца Владимира» (7; 263). Но это редкие случаи положительной оценки школьных священников. А что касается иных… Что же и взять с людей, которые избрали духовную карьеру не по душевной склонности, а по наследству и которые были лишь служащими, да еще и двух ведомств: Духовного и Просвещения, имея и двойное начальство.
