Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
Между тем то обстоятельство, что в самом начале европейского философского движения в «Государстве» Платона оказывается возможным соединить у-топос философского мышления с топосом социальной практики, может быть расценено также как косвенное признание того, что у-топос философии с самого начала был соединен с пространством жизненного опыта скрытой связью, которую философ лишь реконструирует, но ни в коей мере не создает в своем утопическом проекте заново. В этой перспективе само философское мышление теряет свою первичность и, следовательно, свою истину. Оно оказывается неким топосом, выдающим себя за у-топос, только потому, что топология внутреннего пространства, в котором осуществляется философское мышление, оказывается от него самого скрытым. Пространство же утопии, которое проектирует затем философ, организуя его вокруг у-топоса внутреннего опыта, обнаруживает себя как фиктивное не вследствие своей «идеальности», а вследствие своей «идеологичности», то есть поскольку сам у-топос философского пребывания в истине выясняется как фиктивный. Фиктивность его заключается именно в том, что он провозглашает себя нереальным, чисто идеальным, – на деле же является реальным и погруженным в нечто сущее, причастное бытию.
Увиденная в этой перспективе философская утопия обнаруживает себя как антиутопия. Антиутопичность утопии определяется тем, что она устанавливает между истиной и миром, между внутренним и внешним, между реальным и идеальным и т. д. чисто искусственную, «надуманную» – в смысле, философски продуманную – связь и в результате скрывает, вытесняет естественную топологическую связь между у-топосом и топосом: то есть философия сначала искусственно разрывает (не осознавая этого), а затем вынужденно соединяет. Эта истинная внутренняя изначальная связь оказывается носительницей истины – но ее эпифания наступает не вследствие конструирования и философской работы, а как результат воздержания от философствования, как возврат к реальности, лежащей глубже, чем та реальность, которая в философской традиции противопоставлена идеальности.
В утопической перспективе философ наделяется способностью перестраивать реальность по плану, который открывается его внутреннему взору в тот момент, когда он достигает у-топоса. Философ не творит реальности сам – он предоставлен силам, оперирующим в той точке, из которой он философствует. Этими силами могут быть Разум, Идея, Абсолютный дух и т. д. Эти силы «вдохновляют» философа изнутри, он становится рупором этих сил, медиумом, через которого они себя являют. Но в то же время эти силы творят в свободном согласии с философом, они являют себя философу такими, каковы они поистине суть, и лишь затем философ облекает свои видения в слова, которые он может вновь и вновь уточнять, сопоставляя их с оригиналом.
В антиутопической перспективе философ превращается в лжепророка. Его речь остается речью человека, доверяющего тому, что он созерцает. Но «на деле» видение, которое ему открывается, есть не более, нежели мираж, то есть некий эффект, производимый скрытой от созерцания философа силой, заставляющей философа философствовать. Иначе говоря, истина оказывается побочным продуктом речи о ней, диктуемая силами, имеющими способность изначально связывать имманентное и трансцендентное, тождественное и иное, внутреннее и внешнее и т. д. Источник философской речи, философского творчества оказывается не в точке, в которой пребывает философ, а в невидимых его зрению связях, которые соединяют эту точку с мировой топологией. Этими силами могут быть производственные отношения, соединяющие философа с миром производства и продуцирования как такового еще до того, как философское продуцирование обособилось в специфическую активность; сексуальность философа, «сублимировавшаяся» в специфическую «любовь к мудрости», являющуюся лишь некоторой специфической модификацией Эроса как такового, и наконец, внутренние структуры языка, для которых философская речь является лишь одной из возможных модификаций, и т. д. Во всех этих случаях, однако, утопия оказывается «антиутопической», поскольку она окончательно скрывает то, что призвана обнаружить: тем, что философ проецирует утопию, он делает источник своего собственного творчества – свой истинный топос, выдаваемый им за у-топос, – окончательно непрозрачным. В результате организованная вокруг у-топоса реальность из идеальной становится репрессивной. Она как бы все время цензурирует сама себя, делая реальное во все большей степени фиктивным.
Соответственно двойному характеру критики утопического мышления антиутопический проект также оказывается двойным – и также оба его варианта осознают себя как противоположные друг другу. С одной стороны, протест против дереализации реальности приводит к требованию «разоблачить» обман, в котором живет философия. Этот проект оказывается, однако, снова двойным: с одной стороны, упраздняется «идеальность» и, с другой стороны, упраздняется реальность как нечто, противостоящее идеальному. И, во-вторых, протест против опредмечивания идеального как бы «удваивает» реальность, делая ее в то же время идеальной. Эти варианты становятся яснее, если рассмотреть их исторические варианты.
Как известно, уже классическая утопия эпохи Просвещения обнаружила в себе некоторую амбивалентность, которую можно заметить и у Вольтера или Свифта. Однако окончательную двусмысленность утопический проект приобрел у романтиков. Фауст стремится «остановить мгновение» с помощью нечистой силы и строит «светлое будущее», долженствующее стать его могилой. Любую идеальность у романтиков сопровождает «материальное» – как демоническая тень. Демоническое порождает и реальное, и материальное – и рыцаря, и его слугу, но само демоническое есть лишь вечное раздвоение, которое не позволяет соединить себя иначе, как в чистом созерцании по ту сторону всяких возможностей исторического – в том числе и утопического – действия, как это имеет место у Гегеля. В своем пределе идеальное совпадает у романтиков с реальным: Нирвана тождественна Сансаре, хотя между ними и остается необъективируемое различие (Кьеркегор). По существу, эта интуиция продолжает действовать и позже в философии Хайдеггера и Витгенштейна. Критерием принятия этого взгляда на мир является отказ от проектирования утопии, от речи, в которой оно совершается, – поддержание молчания. Здесь идеальное оказывается бесконечно – абсолютно – далеким от реального именно потому, что между реальным и идеальным оказывается невозможным установить никакого различия. Сама реальность становится абсолютно недостижимой утопией.
Вторым вариантом является, как уже было сказано, снятие дистанции между реальным и идеальным, предполагающее одновременное «преодоление» реальности и «разоблачение» идеальности. Характерным в этом отношении является марксизм. Вопреки часто встречающемуся мнению, марксизм является не утопическим, а как раз типично антиутопическим интеллектуальным движением. Теория Маркса возникла из полемики с французским утопическим социализмом и запрещала своим последователям всякое проектирование будущего. Будущее в марксизме не создается – оно «наступает». Его наступление осуществляет себя как военное наступление, как атака сил историчного движения, которые марксизм развязывает, которым он дает дорогу. Марксистские партии и интеллектуалы становятся медиумами той сокрытой реальности, которая соединяет реальное и идеальное, – через них эта скрытая реальность обнаруживает себя. Но не в том смысле, что она оказывается созерцаемой и поддающейся описанию, как это было в классической утопии. Скрытая реальность лишь
