Нескучная классика. Еще не всё - Сати Зарэевна Спивакова
С. С. Согласна, это по сути не имеет значения. К этой вашей мысли я подготовлена: читала одно из ваших редких интервью, где вы замечательно говорите, что не столь важно, относится ли художник к школе Рубенса или школе Рембрандта, сколь важно знать, что это не простой мастеровой, а владеющий техникой, обученный приемам.
Г. С. Я еще добавлял, что во многих случаях мы даже не знаем имени. Сплошь и рядом мы встречаем подпись: “Неизвестный художник такого-то века. Школа Рубенса”, то есть известен его круг. И пусть он неизвестный художник, но это личность. Это уже совсем другой смысл.
С. С. Я поняла, вы боитесь слов, случайно сказанных.
Г. С. Не имея никакого профессионального отношения к слову, я считаю, что слово должно быть весомым.
С. С. Да, и вы только что сказали, что Эмиля Григорьевича лучше послушать, чем пытаться охарактеризовать словами. Он божество, и имя его не произносится всуе. Но в таком случае, не могли бы вы набросать его портрет вашими средствами, не словесный, а музыкальный?
Г. С. Невозможно. Невозможно! Это другой мир, в нем нет подобий и сравнений. Бетховена нельзя описывать в сравнении с Бахом. Бетховен – это Бетховен. Кто не знает Бетховена, тот его и не узнает, сколько бы я его ни объяснял. Так и Гилельс. Гилельс – это Гилельс.
С. С. Тогда вопрос о вас. Без Гилельса. Мне известна ваша маниакальная страсть к познанию инструмента, который стоит вон там, за вашей спиной. Вы часто говорите, что он ваш партнер, вы вместе играете. Вы тщательно изучаете номер рояля, знаете всю конструкцию изнутри и снаружи, и я уверена, что для вас нет загадок ни в одном из роялей.
Г. С. Ну что вы! Знать такой инструмент, как рояль, – этому нужно посвятить всю жизнь. Мастер, который его создает, и хороший настройщик, конечно, знают его лучше.
С. С. Кстати, по воспоминаниям Гилельса, он в детстве больше всего любил садиться к клавиатуре сразу после ухода из дома настройщика. И тогда инструмент оживал.
У меня прагматический вопрос. Не секрет, что многие ваши коллеги возят с собой свой рояль. Для чего? Чтобы не сталкиваться с неприятными сюрпризами в каком-то зале, где рояль недостаточно хорош?
Г. С. А кого вы, собственно, имеете в виду?
С. С. Пожалуйста. Вот трое из разных поколений. Андраш Шифф, Владимир Горовиц, юный Денис Мацуев, который всюду возит свою “Ямаху”.
Г. С. Действительно, Горовиц возил с собой рояль, в котором были сделаны кое-какие конструктивные изменения, отчего рояль был ему очень удобен. Это был его инструмент. Сейчас рояль находится в Нью-Йорке и каждый может на нем играть, но почти никто не играет. Я его никогда не пробовал и не знаю, какие там изменения. Говорят, там облегченная клавиатура. Это тоже требует известной привычки. И Шифф, я знаю, тоже возит один рояль. Мне это неинтересно. Мне интересны разные инструменты. Рояль – это как человек в двадцать лет, а потом в восемьдесят. Сейчас он хороший, а завтра не очень хороший, а потом он… болеет, стареет и умирает. Каков его век, никто не скажет. И даже если вы играете на одном и том же рояле, он все равно каждый раз будет разный. У него тоже есть свои звездные часы, когда ему приятно играть, когда ему подходит влажность, температура. Это только кажется, что он большой и крепкий. На деле это очень нежный и ранимый инструмент. Нисколько не выносливее клавесина. Нисколько. И идеального инструмента не бывает, в каждом есть своя проблема. Другое дело, что с этой проблемой можно существовать, играть концерт на таком рояле. Если невозможно, надо его заменять или просить настройщика попытаться что-то сделать. Но рояль в абсолютном порядке не бывает, как и человек не бывает всегда здоров. Существует понятие “практически здоров”. Вот и с роялем так же.
Мне интересны разные инструменты. Предположим, какой-то инструмент очень хорош, но именно в этом зале, в этих акустических условиях. Это не значит, что он будет хорош в другом зале. И надо все-таки учитывать, что любая поездка для рояля – тяжелое испытание. Возить его с собой – значит желать ускорить его гибель.
Но чтобы не было, как вы говорите, сюрпризов, требуется тщательная подготовка до концерта. Надо хотя бы приблизительно знать, с чем вы можете столкнуться в зале, в котором никогда не играли.
С. С. Ждать худшего, чтобы получить лучшее.
Г. С. Примерно так. Но полной уверенности все равно не будет.
С. С. Мне интересно, в каком возрасте у большого музыканта завершается процесс расширения репертуара? И от чего это зависит? От личности артиста, от его способностей, от умственных или природных данных?
Г. С. Мне ваш вопрос непонятен. А сколько лет было Горовицу, когда он выучил “Крейслериану” Шумана? И это не единственный пример!
С. С. А у вас осталась музыка, к которой вы еще не прикасались? К которой только подбираетесь?
Г. С. Фортепианная музыка – это такой океан, что даже самый почтенный фортепианный долгожитель, какие только бывали в истории, смог бы сыграть лишь малую его часть. Поэтому, говоря о репертуаре пианиста, называют то, что в нем числится, а не то, что осталось за его пределами: осталось всё. Это первое.
А второе – у меня абсолютно внеплановое хозяйство. Я часто не знаю, что буду играть через каких-то три месяца.
С. С. Ну тогда последний вопрос. Попытайтесь доказать, что вы человек, твердо стоящий на ногах, с высшими сферами не связанный, простой пианист…
Г. С. Нет, как же! С высшими сферами мы обязательно связаны.
С. С. Прекрасно. Тогда про высшие сферы. Вы всегда скрупулезно, даже мучительно готовитесь к выступлению. Но от чего зависит, придет ли вдохновение, как вам кажется? Это подарок свыше или его можно вымолить, как-то вызвать?
Г. С. Вызвать? Не думаю, нет. Я считаю, что вдохновение – это особое состояние, которое зависит от некоей существующей внутри человека силы, которая, на мой взгляд, зависит от космической энергии. Вдохновение приходит не всегда. Допустим, артисту что-то не нравится: ему не нравится рояль, не нравится зал или акустика, ему плохо дышится здесь. В результате он, что называется, играет на аккумуляторах – такое, безусловно, бывает. Важно, чтобы разница для внешнего уха была минимальна, чтобы уровень исполнения всегда был такой, что публика эту разницу не замечала бы. Да публика, как я уже говорил, и не может этого
