Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин
Но у меня мало времени: в половине первого отходит мой автобус до Чжанчжоу. На обратном пути в гостиницу неожиданно становлюсь свидетелем даосского молебна при маленьком деревенском храме. Даос с высоким пучком волос на голове облачился при мне в красный халат с драконами и цветами, зажег благовонные палочки и стал почти беззвучно читать заклинания перед импровизированным алтарем, время от времени степенно вращаясь с тремя курительными палочками в руках. Ему помогал оркестр из барабана, гонга и писклявой дудки. Рядом с зажженными палочками в руках стояли немного смущенные заказчики молебна. Позади них рабочие готовили сцену для театрального представления. Не стал дожидаться окончания длинного обряда и напоследок обошел деревню, обнаружив в ней несколько полузаброшенных храмов, охраняемых бездомными собаками. В половине первого сажусь в автобус, идущий в Чжанчжоу, откуда я должен переехать в город Цюаньчжоу.
Цюаньчжоу и Сямэнь
В Цюаньчжоу я приехал уже в десятом часу вечера. После теплого автобуса ночной холод быстро закрался под мою единственную рубашку. Как-никак январь на улице. Хорошо, что опыт путешественника подсказал мне забронировать гостиницу недалеко от автостанции. Это отель из популярной сети «Семь дней», дешевый, но приемлемый для невзыскательного иностранца. Трясясь от холода и громко спрашивая дорогу у каждого встречного прохожего, бегу в отель. Мне отвечают дружески и, главное, верно. Через несколько минут я уже в теплом холле гостиницы.
На следующее утро выхожу заниматься тайцзицюань. Вокруг городские джунгли, ни одного свободного клочка земли. В конце концов захожу во двор какого-то учреждения и прошу сторожа разрешить мне исполнить свои пассы. Тот с готовностью и даже энтузиазмом соглашается и с любопытством смотрит на меня из своей будки. На обратном пути съедаю клецки «хаоса» (хунь тунь) в компании рабочих с соседней стройки. На меня почти не обращают внимания. В Китае наконец привыкли к иностранцам.
Из-за нехватки денег я решил не ехать на самую известную в городе гору Чистого Источника (Цинъюаньшань), но, когда подошел к автостанции, увидел автобус, отправлявшийся как раз туда. Сел в него и невольно совершил часовую экскурсию по городу. Здесь, как в каждом углу Китая, тоже есть свой преобладающий фенотип – маленький коренастый крепыш. Но вообще-то Цюаньчжоу – такой же бурный и безликий, а потому внушающий тяжелое чувство дежавю, как все китайские города. Среди знающих людей он имеет репутацию города «купеческого» в отличие от «крестьянского» Чжанчжоу. Эта особенность Цюаньчжоу, конечно, не лежит на поверхности. Ее надо распознавать по ряду косвенных признаков – например, по вольности, нестандартности его культурных памятников. Купцы в Китае, как и везде, – люди честолюбивые и романтические. Что-то начудили они в Цюаньчжоу?
Вот и Цинъюаньшань, который теперь превращен в туристический аттракцион уездного масштаба. Все как в знаменитых горах Китая, только на порядок меньше масштабом. У входа выторговываю себе, как лицу пенсионного возраста, билет за полцены. Возможность таких поблажек, как принято в Китае, зависит от местности и настроения работников кассы. Мне, как говорящему по-китайски, обычно не отказывают. Главная достопримечательность Цинъюаньшань – феноменальная статуя Лао-цзы, изваянная неизвестным мастером из валуна где-то в XIII в. и ставшая образцом для позднейшей иконографии даосского мудреца-божества. Лао-цзы сидит, положив руку на свой канон и чуть подавшись вперед. Могучий морщинистый лоб, широкий нос, растопыренные длинные уши-локаторы, распластанная на груди борода, лицо, да и вся фигура исполнены невероятно живой экспрессии, рот открыт, словно древний патриарх сейчас скажет миру что-то очень важное. На статую нужно смотреть только в фас или в крайнем случае в профиль: скульптуры в полном объеме Китай не знал. Все потому, что самое важное в человеке можно чувствовать, но нельзя видеть. Трудно поверить, что статуя предполагала религиозное поклонение, но таков Китай: в китайском искусстве небесное выражается в самом что ни на есть человеческом и мирском.
На площадке перед скульптурой Лао-цзы из земли выступают несколько камней, похожих на скалы посреди моря, – совсем как в знаменитом саду Пятнадцати камней в храме Рёандзи в Киото. Может быть, здесь их и подсмотрели киотоские монахи – связь с Японией осуществлялась как раз через юго-восточное побережье. Но какая разница в отношении к атрибутам святыни! В Японии эти камни среди разграбленного песка благоговейно созерцают издали, а здесь мне все никак не удавалось их заснять: то по ним ползали дети, то их с хохотом топтали самодеятельные фотографы. Мог ли Лао-цзы осудить их? Ведь он учил, что Великое Дао там, где люди «управляются сами».
А перед площадкой с камнями теперь стоит новодельная скульптурная композиция, изображающая встречу Конфуция и Лао-цзы. Современный китч. Два великих мудреца сидят у столика с книгами, а беседуют они, по преданию, о самой важной в Китае вещи – ритуале. И, возможно, в этой беседе Лао-цзы и поведал миру своей величайшее, шокирующее откровение: подлинный ритуал… не ритуален!
За статуей Лао-цзы тропки, как и положено на святых горах Китая, разбегаются в разные стороны. Но главная из них ведет к буддийскому храму, который посвящен знаменитому буддисту современного Китая Хунъи. Здесь находится его могила, а для пущей назидательности еще и статуя в позе сидячей медитации. На памятнике надпись: «Все истинное и ложное, древнее и современное сливается в мимолетный сон». Главный зал храма украшает девиз: «Небесный свет, тени облаков», т. е. когда рассеются облака заблуждений, солнце истины проступит само собой.
Времени у меня мало, и от храма я спускаюсь к выходу. Теперь мой путь лежит в большой храм танской эпохи Кайюаньсы – еще одно свидетельство процветания и вольности торгового города. Такси нигде не видно, но есть подходящий автобус, и я за 20 минут доезжаю на нем до монастыря. Храм занимает огромную территорию, в нем множество залов и две высокие пагоды, пережившие, кстати, несколько сильных землетрясений. Пагоды украшены барельефами, поражающими психологической насыщенностью образов в стиле «толстобрюхого Милэ» (Майтрейи) или нищих монахов-бродяг, подателей счастья. Оказывается, уже в те времена в местной иконографии процветал не то дерзкий, не то иронический реализм, а вернее сказать, псевдореализм образов-типов, в которых чувство черпает силу из самоотрицания, что придает этим образам приглушенно, а где-то и явно гротескный характер. Показывают они одну как нельзя более простую вещь: в жизни много страсти… из ничего.
Пройдя от буддийского монастыря через оживленный торговый квартал
