Ранние тексты. 1976–1990 - Борис Ефимович Гройс
VII
Но есть ли все же дело у историка, или история культур есть лженаука?
У историка есть такое дело, но лишь в той мере, в которой он сам выступает как человек слова, принимающий ответственность за обоснование человеческой речи. Дело историка – это истолкование самого слова «прошлое», обозначающего предмет его интересов. Так, историк-античник (если не удаляться далеко от разговора о Сократе) прежде всего и всегда говорит о том, что есть antique в отличие от moderne. И это отличие не есть просто отличие культуры ныне мертвых людей от культуры ныне живых людей.
Проблема античности, проблема начала европейской культуры предполагает актуальность античности. Исследователь Эсхила может мучиться комплексом Эдипа в той же мере, как и исследователь русской литературы может быть и чувствовать себя торговцем мертвыми душами. Под античной культурой и под культурой в целом нельзя подвести черты. Но это не значит, что отсутствует различие между мертвым и живым, между утраченным и имеющимся в наличии.
Это различие и есть различие между «нами» и «ими», между теми, «кто изучает», и теми, «кого изучают». Историческая наука имеет определенную традицию такого различения. На протяжении европейской истории критерии этого различения неоднократно и резко менялись. Как и другие люди слова, историки пишут свою историю в пространстве между традицией и живым профанным ощущением того, что живо, а что мертво. И то и другое проходит через многие смерти и многие воскрешения. Если историки хотят восстановить историческую истину, то эта истина лежит прежде всего в сфере истолкования слова «прошлое» и слова «история». И само это истолкование исторично.
Было время, когда казалось, что следует найти правильный метод и затем уже спокойно работать, зная, что факты накапливаются не зря. Эту иллюзию создали позитивные науки: физика, химия и т. д. С того времени они сами отказались от нее. Но она все еще присутствует в гуманитарных науках как критерий научности. Но подобно тому, как в искусстве нашего времени каждое новое произведение искусства предлагает свое понимание термина «искусство» и заново конструирует мир, а в точных науках каждая новая теория предлагает новую модель своей предметной сферы, так и в гуманитарных науках решение проблемы метода является не предварительным этапом истолкования, а самой его сутью. Гуманитарные науки, как и все прочие науки, ищут точности, но их точность – иного рода, чем точность наук о природе.
Те модели, которые создаются науками о природе, существуют и функционируют в другом пространстве, нежели те природные объекты, которые они моделируют. Наука вступает в сферу природно существующего лишь в форме техники. Технические орудия помещаются в мир наряду с прочими вещами и должны сосуществовать с ними. Научные же теории не могут сосуществовать друг с другом: они борются друг с другом за правоту, поскольку они не являются рядом положенными внутримирскими предметами, а – двумя различными мыслями об одном и том же. И, следовательно, между ними должен быть сделан выбор. Но гуманитарные науки на уровне теории размещаются в том же пространстве, что и их предмет. Книга, посвященная философии Платона, помещается на одной книжной полке с собранием сочинений самого Платона. Что из того, что Платон умер, а автор исследования еще жив? Это не заставит читателя перенести книгу исследователя на полку выше (или ниже) книги Платона. Исследование о Платоне в той же мере может ответить на вопрос «что на самом деле имел в виду Платон», как философия Платона – на вопрос «что хочет в действительности сказать автор исследования».
То, что говорит автор исследования об умершем, он мог бы сказать и о живом. Мысль, что история каждого делает Сократом, ибо каждому дает возможность обозреть мир прошлого в его целом, ложна постольку, поскольку само слово «прошлое» поставлено здесь под вопрос. Так, если говорится, что Платон «в действительности» имел в виду нечто иное, нежели это представляется нам, когда мы его читаем, или если говорится, что «в действительности» Платон имел в виду нечто, что и мы полагаем истинным, то в обоих случаях слову «действительное» приписывается различное значение относительно слова «прошлое»: в первом случае «действительное» – это то, что утрачивается со временем, а во втором – это то, что противостоит времени.
Итак, если мы поставим вопрос, отлично ли мышление людей иных эпох и культур от нашего, то ответ на этот вопрос лежит не в сфере эмпирического исследования, а в усмотрении того, что открывается нам самим как тождественное, а что – как различное. И специально в отношении истории: что нам представляется уничтоженным со временем, а что – сохранным, что нам представляется мертвым, а что – живым, что – осмысленным, а что – утратившим смысл, что – говорящим, а что – умолкнувшим. И первая встреча историка с историей происходит не в предметности изучаемого им исторического периода, а при соотнесении себя самого в качестве историка с прошлой традицией в трактовке этой предметности. То, что историк считает прошлым в своей собственной исторической науке, то есть чем-то ранее действительным, а ныне недействительным, определяет его отношение к прошлому как таковому и к исторической действительности в целом. Всякий историк подходит к своей собственной традиции как к чему-то, что требует критики, хотя бы и апологетической. Историческая традиция выступает для него как часть культурной традиции, в которой он воспитан, то есть культуры его народа, и в этом смысле – как
