Нескучная классика. Еще не всё - Сати Зарэевна Спивакова
Дмитрий Хворостовский
“Благодарю тебя”
Программа с Дмитрием Хворостовским вышла в эфир 15 октября 2012 года, за день до его пятидесятилетия. Разве можно было тогда предположить, что жить ему оставалось пять лет?! До последнего дня никто не верил, что он не справится с болезнью. Понимали, что обречен, но ждали чуда. Дима и смерть – это казалось нам всем чудовищным диссонансом.
Впервые я услышала его в конце 1980-х годов. Кажется, это был его первый сольный концерт в Москве. Личное знакомство обернулось разочарованием: он показался мне высокомерным. Годы спустя Дима откровенно признался, что поначалу общение с публикой для него было ужасным стрессом, он буквально деревенел.
Подружились мы в начале 2000-х, когда Хворостовский стал довольно часто выступать с оркестром Спивакова. В это время начался его роман с Флоранс, итальянской певицей, девушкой редкой красоты, говорившей на многих языках, быстро выучившей и русский! Влюбленный без памяти, Дима просто светился. Пел, как бог. Стал разговорчивым, веселым, сыпал анекдотами… Впереди его ждала лестница всемирной славы, которая казалась бесконечной, счастливый брак с любимой Флошей, рождение Максима и Нины, творческие победы. Пожалуй, только долгий мучительный развод с первой женой темной тучей висел на этом безоблачном небе.
На Западе о Хворостовском писали в превосходных категориях: “Одна из самых удивительных вокальных карьер за последние десятилетия”, “Его голос способен летать как бабочка и жалить как пчела”, а еще его, шутя, нарекли “Сибирским экспрессом”. На родине, в России, благодаря концертной программе “Песни военных лет” Дима стал настоящим кумиром даже для тех, кто ни разу не видел его в оперных постановках.
Я же обожала Хворостовского и в оперных партиях, и в камерных концертных программах. Красота и мощь его голоса удивительно сочетались с ярким актерским талантом. В нем всё казалось чрезмерным: голос, внешность, ранняя юношеская седина, темперамент, улыбка. А с годами стала появляться какая-то философская глубина, которую он, как будто стесняясь, пытался скрыть за напускной шутливостью.
Помню, однажды, давно, мы с ним поссорились. Повод был никчемный. Он вспылил, я вспылила, причем всё это в эсэмэс-переписке. Через два дня на электронную почту от него пришло письмо, в графе “Тема” было написано: “Ссора”. А дальше – длинное извинение, объяснения, почему он сказал обидевшие меня слова, и главная фраза: “Мне не дает покоя наша ссора”. В этом был весь Дима – трогательный и чистый.
Последний раз мы виделись в октябре 2015-го на съемках новогоднего шоу для канала “Культура”. У Хворостовского было всего несколько часов, и он без всякой фонограммы, с одного дубля записал с Володиным оркестром две песни: “Как молоды мы были” А. Пахмутовой и “Благодарю тебя” А. Бабаджаняна. О его болезни тогда знали только близкие люди. А через два года Дима ушел… В последние месяцы жизни он часто переписывался с друзьями со всего мира, все старались поддержать, подбодрить, потом ему стало трудно писать, и он наговаривал сообщения. Одно из таких осталось в моей памяти: “Отпустите меня, я больше не могу… Я устал…”
Разговор 2012 года
САТИ СПИВАКОВА Давай начнем с самого начала. Когда у тебя появилось ощущение, что опера – это твое призвание?
ДМИТРИЙ ХВОРОСТОВСКИЙ Ой, очень рано. Помню, я с самого раннего детства вместе с отцом слушал пластинки выдающихся певцов прошлого – Шаляпина, Неждановой, Собинова, Максаковой, братьев Пироговых… А потом и зарубежных исполнителей.
С. С. Твоя международная карьера началась стремительно и ярко после конкурса в Кардиффе[94]. Но сначала все-таки был Красноярский театр оперы и балета. Ты прослужил там четыре года начиная с 1985-го. Какие воспоминания остались об этом театре?
Д. Х. Самые прекрасные, теплые воспоминания. Это настоящая школа была для меня.
С. С. Предположу, что, с одной стороны, ты чувствовал, что ты дома: твоя малая родина Красноярск, свои люди вокруг. Но с другой – все равно были амбиции?
Д. Х. Конечно, о чем говорить! В том возрасте особенно. Я-то представлял: вот я – а вот Карузо. Я – и Паваротти. А давали сначала петь моржей – я так называю партии “кушать подано”. И я очень оскорблялся. Моржей я перепел в театре немало – это была великолепная школа. Одного моржа я спел, вообще не зная роли.
С. С. Это как?
Д. Х. Это был Шарроне в “Тоске” Пуччини. До сих пор не знаю, кто он такой.
С. С. То есть психологию персонажа ты не выстраивал?
Д. Х. Да какая психология! А еще я пел Ёжика в “Терем-Теремке”, кто написал эту оперу, точно не помню. По выходным, в утренниках, в одиннадцать утра. Это было обязательно. Я был дежурный Ёжик. Это была большая партия. Точнее, вторая после Волка. Волка пел Евгений Олейников. Я бы за эту роль дал ему Оскара. Он потрясающе пел. Это была находка. Мы все просто ржали, валялись по сцене, когда он пел.
С. С. А помнишь первую серьезную партию, с которой ты вышел на сцену в Красноярске?
Д. Х. Кажется, для меня первой серьезной партией был Елецкий в “Пиковой даме”.
С. С. Победа на конкурсе принесла тебе внезапную известность. Двери открылись, но почему-то не в Большой театр или Мариинку, а сразу на Запад. Это странно. Как это вышло?
Д. Х. Почему странно. Только так двери и открываются.
С. С. Тебя в Большой не звали?
Д. Х. Да, звали, но только стажером. Но у нас вообще так: сначала открываются двери где-то на стороне, а потом уже ты пинком открываешь сам – какие хочешь.
С. С. В одном из твоих давних интервью ты сказал: “Все черты моего характера ужасны”. Ты действительно так думаешь? Или с годами что-то меняется?
Д. Х. У меня есть прекрасная черта характера – я очень самокритичен. Поэтому так и думаю. Иногда даже искренне.
С. С. Мне кажется – не знаю, согласишься ты или нет, – характер артиста, особенно певца, нестабилен, потому что певец очень зависим от голоса. Вот сидит передо мной большой красивый мужчина, но две тоненькие голосовые связочки и их состояние могут диктовать ему свои правила. Как будто внутри тебя другое существо, которое живет своей жизнью. И ты вроде бы можешь на него влиять, а вроде как и нет. Не права?
Д. Х. Права. Это хорошо, когда говорят о голосе как о лице одушевленном, с которым ты беседуешь. Но я таких бесед не веду. Я в принципе не отделяю голос от собственного “я”. Мой голос
