Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3)

Батогу, и, видя зрелище невиданное, подвигался медленно вперед. Оя опасался засады

и нс смел сразу ударить на Ляхов.

Перед лагерем, на широком поле, кипела бешеная битва между пехотой и коиницей

одного и того же войска. Это постыдное для польской наций и польского характера

дело, по рассказу польской историографии, произошло вот каким образом:

Калиновский, получив от сына донесение, что конные хоругви вознамерились

бежать вплавь за реку Бог, отправил пехотные ре-

*) „Умен Иях по шкоде а.

Т. ИИ.

45

354

.

гименты к коннице, „чтобы поддать отваги трусам (abu ichorzom napgdzic odwagi)“,

как выразился он. Немцы пустили град пуль, но больше для острастки, нежели

серьезно, Поражеппая страхом, польская конница сперва не смела дышать, ни

тронуться с места. Но, прийдя в себя, жолнеры стали кричать, проклинать и,

доведенные до бешенства, метнулись на Немцев, чтобы не гибнуть безнаказанно.

Немцы делали свое дело стойко.

Борьба дошла до наибольшего ожесточения, когда ротмистр Пртиемского,

Винцентий Зелинский, прибежал к гетману, прося подкрепления и донося, что

Пршиемский с оставленными при нем 1.500 человек не может устоять против Козаков.

Гетман, занятый борьбою с собственным войском, не видел, что козаки напали с

тылу на лагерь. Узнав теперь об этом, приостановил пальбу и послал пехоту спасать

Пртиемского, а сам, с верными хоругвями, вышел против надвигавшихся Татар, во

обраная, что вся конница последует его примеру. Но взбунтованные полки, при виде

наступающей Орды, рассеялись, по выражению польского историка, как табун диких

лошадей. Одни бросились к реке Богу, другие разбежались куда попало. Но Татары

захватили их рогами своего полумесяца, и почти все они, кроме нескольких сот,

переплывших Бог, очутились в плену.

Гетман, раненный дважды сам, ушел с Немцами в лес; но, услыхав, что сына его

схватили, вернулся, чтоб отбить его. Здесь, окруженный неприятелем, пал он вместе с

сыном, коронным обозным. Когда его седую голову принесли к Тимку Хмельниченку и

нуреддин-султану, ковав бросил за нее головорезу червонец, а Татарин сказал

гетманской голове: „Не доплатил ты мне, християнинъ“.

Охватив конницу, Татары подвигались вперед, однакож осторожно, всё-таки

опасаясь военной хитрости. У входа в окопы, стоял молодой Марко Собийский с

ветераном Жовковского и Конецпольского, Одриволъеким. В славной ретираде с

долины Цецоры к Днестру Одрпвольский поддался панике; за то, послужив доблестно

во многих походах против Татар и Козаков, не посрамил теперь своего имени. С ними

стояли хоругви добровольцев, не желавшие спасаться бегством, стояли офицеры

взбунтованной конницы и знатные гости, терпевшие на чужом пиру кровавое похмелье.

Орда наступала на них несколько раз и разбивалась, точно об стену; наконец

позвала на помощь своих побратимов. При виде сверкающих в летних сумерках

пшцатей и кос, польские всад-

.

355

ник спешились, и, стоя за лошадьми, как за бруствером, ждали в молчании

приступа. Произошла дикая бойня лошадей и людей. ТимкЬ помнил, что дохлый пес не

кусается, и не предложил капитуляции мужественному остатку неприятеля; кавалеры

не просили её у варвара. Долго стояли они в неравном бою,—дорогое для потомков

свидетельство, что паны были ие все тшвчикп,—стояли до тех пор, пока легли до

последнего и довершили земляные валы кровавым валом тел своих. Через этот

ужасный вал степные людоеды вошли в польский лагерь; но тут их ожидала сцена

поразительная. При громе отчаянной пальбы Пршиемского, свирепствовал пожар.

Горели запасы соломы и фуража, заготовленные на стотысячную армию и не известно

кем подожженные. Подозревая в поджоге пре дательство, Поляки заявляют этим в

сотый раз, что силились под чинить себе Русь посредством Руси... Вдруг огненное море

побежало бушуя, на жолнерские палатки и преградило отступление ИИршиемекому,

отступление, впрочем, бесполезное. Стойкая горсть людей ринулась тогда на

разъяренную массу Козаков, как быв объятие смерти. В этих объятиях погибла и

коронная пехота, и коронная артиллерия.

Сцена батоговскон трагедии была тем ужаснее, что посреди стрельбы, пожара и

резни очутилось множество шляхетских семейств, выпугнутых из Брацлавщины

нечаянным появлением Козаков и Татар. обеспеченные Белоцерковским договором,

несчастные землевладельцы только что вернулись на свои пустыри, как новый слух о

наступлении козацких и татарских загонов заставил их оирометью бежать в безопасные

места. Самым безопасным местом показался многим гетманский лагерь, и здесь

несколько сот сельско-хозайствениых семей нашло свою погибель.

Батоговский погром был для Поляков горестнее Корсунского, Потеря здесь была

для них ужаснее Иплявецкой. Как велико было смятение нации, низведенной

разбойником с высоты политического величия, видно, между прочим, из того, что

самые'серьезные историки её впали в легковерие, и до сих нор не в силах возвыситься

до правосудного бесстрастия. Они рассказывают, под влиянием жажды мщения в

будущем, будто бы 5.000 польских пленников были на другой день вырезаны Татарами,

за что де козаки заплатили им 100.000 талеров. Против этого можно было бы сказать,

что козаки были ие так богаты, не так щедры, даже не так мстительны, и доказать все

это исторически; но я скажу только одно: Если бы козаки купили у Татар 5.000-иый

яеыр на убой, то этим гнусным делом они величались бы в своих летописях и даже въ

356

,

песнях, не сознавая своего позора. Доказательством служат их историки и поэты,

славословящие козатчину перед культурным светом.

Насколько было правды в чудовищном предании о, козацкоии покупке ясыра, видно

из показания одного татарского пленника, Вильчковского, поручика полка

сеидомирского воеводы. Он появился под Львовом в сообществе какого-то пана

Корыцкого. „Побратим этого Корицкого (факт замечательный), белогородский Софер-

бей, взял Вильчковского у Орды и возвратил ему свободу. От него Вильчковский

слышал, будто бы Хмельницкий велел снять голову Калиновскому, їїртиемсЕому и всем

иным панам и товарищам, что отзывается точностию азиатских преданий вообще.

Потом де Хмельницкий дал тут же 50.000 талеров нуреддин-султану и обещал поддать

ему Каменец за позволение обезглавливать всех невольников. По разгроме де войска, в

понедельник и во вторник снимали головы с пленников. В среду появился эмир, чтоб

оставили в живых, кого еще не обезглавили; но уже остались только малые хлопцы да

женщины, а прочие все погибли: потому де погибли, что Хмельницкий останавливался

с султаном у всякой переправы, пленных отбирали и тотчас обезглавливали.

Некто Николай Длужевский спасся вплавь через реку Бог с одним только

товарищем, прибежал в Новый Константинов ночью, встретил здесь королевскую

почту, идущую в Батоговский лагерь, возвратил ее вспять и уведомил коронного

канцлера о катастрофе. ГИо его словам, он был избит кистенями, глаза у него были

опалены порохом; но и в таком положении, и в такой момент, когда польской оичизне

угрожала гибель,пан Длужевский, подобно Киселю, просил, чтоб его служба не была

забыта.

По известию из Львова, от погрома под Батогом пе ушло ни одной сотни жолнеров.

Польша затрепетала из конца в конец, и в трепете своем верила даже таким ужасам,

которые не были возможны для Козаков. Она верила и тому, что теперь Хмельницкий

отдаст Каменец Туркам.

В самом деле, от 17 (7) июля Хмельницкий писал к Каменецкому гарнизону,

называя себя слугою и приятелем его, и порицая упорство защитников Каменца,

которые де возлагают упование свое не на Бога, а на крепость. „Мы же с войсками

нашими" (писал он), „прося Господа Бога, будем искать способов и не уйдем от вас до

тех пор, пока не совершится Божия воля. Вы окружены со всех сторон. Решайтесь

сегодня же“.

357

Ему отвечали, что Бог справедливо карает их за грехи, за гордость, за преступления,

но что он милосерд, и по его воле судьба войны часто бывает не та, на которую

рассчитывают... Попытка взять Каменец опять не удалась Хмельницкому.

Современные Поляки толковали покушение козацкого гетмана на эту крепость так:

Хмельницкий обещал хану расплатиться за поход па Батог Каменцем. Литовский

канцлер пишет, что известие о Батоговском погроме поразило Польшу до отчаяния, что

Бог, в бесконечном милосердии своем, заслепил Хмельницкому глаза, -абы не шел он