Павел Рейфман - Из истории русской, советской и постсоветской цензуры
Название главы и эпиграфы к ней взяты из цикла Некрасова, посвященного цензурной реформе 1864-е года. Мы остановимся довольно подробно на ней, на ее подготовке и результатах Эти цитаты из Некрасова хорошо раскрывают и общую сущность «эпохи великих реформ», связанных с именем Александра II, «царя-освободителя».
18 февраля 55 г. Николай I умирает. На престоле оказывается его сын, Александр II. К этому времени определилось поражение России в Крымской войне. Союзники, Англия, Франция и Турция одерживают победы. Осада и падение Севастополя. 30 марта в Париже подписан трактат о мире. Крайне тяжелое внутреннее положение. Ситуация тупика, в котором оказалась страна. В свете военных поражений всё яснее становится потребность в существенных изменениях. Крестьянский вопрос — необходимость уничтожения крепостного права. С ним связана проблема земельной собственности, освобождения крестьян с землей или без земли, выкупa её, статусa помещиков и пр. Проблемы земства — местного самоуправления. Вопрос о новом судоустройстве, суде присяжных. Об официальном православии, церковной реформе, раскольниках. Среди существенных изменений, которые нужно проводить, как одно из важнейших, вырисовывается и вопрос о преобразовании цензуры. Надо было везде менять и так менять, чтобы как-то выбираться из тупика.
В 57 г. Ф. И. Тютчев подает записку — письмо А. М. Горчакову (министру иностранных дел) «О цензуре в России». Цензором Тютчев был давно, с февраля 48 г., после возвращения из-за границы, в самые трудные времена. Назначен он высочайшим приказом: чиновник Особых Поручений утвержден Старшим цензором при особой канцелярии Министерства иностранных дел. Оставался он цензором и при Александре II, причем с повышением. В апреле 58 г. высочайшее распоряжение о назначении Тютчева Председателем Комитета Цензуры Иностранной. Вероятно, в назначении сыграла роль и его записка. В цензуре он прослужил много лет, практически до смерти в73 г. (См. Г. В. Жирков. Но мыслью обнял всё, что на пути заметил. // сб. «У мысли стоя на часах… Цензоры в России и цензура». СПб. 2000).
В записке Тютчев утверждал: «я не ощущаю ни предубеждения, ни неприязни ко всему, до него (вопроса о печати — ПР) относящемуся; я даже не питаю особенно враждебного чувства к цензуре, хотя она в эти последние годы тяготела над Россиею, как истинное общественное бедствие». Но российский опыт последних годов доказал, «что нельзя налагать на умы безусловное и слишком продолжительное стеснение и гнет, без существенного вреда для всего общественного организма»; здравый смысл и благодушная природа нынешнего царя поняли: «наступила пора ослабить чрезвычайную суровость предшествующей системы и вновь даровать умам не достававший им простор». Тютчев называл наступивший период «оттепелью», писал об отношениях власти и литературы; они не сводятся к цензуре. Тютчев считает, что власть должна руководить общественным мнением, вести его за собой, но и прислушиваться к нему, учитывать его. Поэтому надо «не только не стеснять свободу прений, но, напротив, стремится к тому, чтобы свобода эта была настолько искренна и серьезна, насколько состояние страны может это дозволить». Нужно постоянно повторять «столь очевидное положение: что в наше время везде, где свобода прений не существует в довольно обширных размерах, ничто невозможно, решительно ничто в нравственном смысле» (114-15).
Новые надежды появляются и у цензора Никитенко. Он «нажимает» на Норова — нового министра просвещения (1854-58 гг.), приблизившего его. Доказывает, что надо заняться цензурой, так как царь сам об этом вспомнит: следует заранее подготовиться. Норов с жаром ухватился за эту мысль, просил Никитенко составить новую инструкцию для цензоров. Никитенко полон самых радужных надежд: «Настает пора положить предел этому страшному гонению мысли, этому произволу невежд, которые делали из цензуры съезжую и обращались с мыслями как с ворами и с пьяницами» (303). Норов в восторге от проделанной работы. Решили подать царю сначала вступительную Записку о необходимости изменений в цензуре, а уж потом проект инструкции цензорам. Сразу возникла проблема: нынешние цензоры, привыкшие к старым порядкам, не смогут следовать правилам, предложенным Никитенко. Тот считает, что цензоров нужно менять, на их место сажать умных людей. Норов согласен с таким предложением. 6 апреля Никитенко вручает Норову Записку, но тот колеблется, тянет с подачей ее царю.
13 апреля 1855 г. Никитенко с грустью отмечает в дневнике, что у Норова был личный доклад царю. Вместо того, чтобы прочесть Записку, он на словах передал ее содержание. Вышло не то, что следовало. (305.306). Царь согласился со многим, о чем говорилось в Записке по поводу комитета 2 апреля, но «не выразил оснований его зловредности», которую Никитенко подчеркивал. Александр сказал, что Норов теперь сам вошел в состав комитета 2 апреля, который уже поэтому не может быть столь вредным. Никитенко начинает опасаться, что дело может быть испорчено, но всё же в мае проект инструкции цензорам готов и передан на утверждение в Главное управление цензуры. По уговору, проект не мог быть там изменен без согласования с автором, т. е. с Никитенко (304). Тем не менее Никитенко уже не слишком полагается на Норова. К тому же он заметил, что царь к Норову не очень расположен. Однако, 6 декабря 1855 г. комитет 2 апреля был упразднен, что знаменовало окончание эпохи цензурного террора.
Задачи, стоящие перед новым царем, были не легкими, но решение их облегчалось ощущением неизбежности перемен. Современники вспоминают об этом времени как о всеобщем подъеме, с верхов до низов. В одном направлении. Об этом писал в мемуарах один из деятелей демократического лагеря Н. В. Шелгунов: «Россия точно проснулась от летаргического сна <…> после Севастополя все очнулись, все стали думать и всеми овладело критическое настроение <…> все — вот секрет того времени и секрет успеха всех реформ» (П 76–77) То же примерно пишет Н. Ф. Анненский, публицист и статистик, сотрудник народнического «Русского богатства», отмечая всеобщее огромное оживление и жажду деятельности. О всеобщем подъеме идет речь и в ряде других воспоминаний (см. Лемке. Эпоха цензурн реформ, с 1–5). Мемуаристы пишут о том, что в конце 1850- начале 1860-х гг. в России не было охранительной печати; вся она выдержана в духе, оппозиционном существующему порядку. От Каткова до Чернышевского (Лем 6). Размежевание произошло позже. В действительности дело обстояло не совсем так, но рациональное зерно в подобных утверждениях было. В 1858 г. граф А. А. Закревский, московский генерал губернатор, подал в III Oтделение (В. А. Долгорукову) «Записку о разных неблагоприятных толках и разных неблагоприятных людях». В ней список того, что, по мнению Закревского, реакционера и мракобеса, ярого сторонника крепостного права, должно вызывать подозрение и пресекаться начальством. В списке журналы «Русский вестник» и «Атеней», газета «Московские ведомости» (везде указаны редактор и цензор), другие издания самых разных направлений. В нем же отмечен крестьянский и фабричный люд, раскольники, театральные представления. Говорится о том, что артист Щепкин предлагал авторам писать пьесы на темы сочинений Герцена и давать эти пьесы для бенефиса бедным актерам. Здесь же шла речь о распространении сочинений Герцена. Еще любопытнее список подозрительных лиц, перечисленных в «Записке…» Закревского. Здесь и славянофилы (К. С. Аксаков, А. С. Хомяков, А. И. Кошелев, Ю. Ф. Самарин), и Катков, и откупщик В. А. Кокорев («западник, демократ и возмутитель, желающий беспорядков»), и М. П. Погодин («корреспондент Герцена, литератор, стремящийся к возмущению»), и цензор Н.Ф. фон-Краузе («приятель всех западников и славянофилов», корреспондент Герцена, «готовый на всё, желающий переворотов»), и артист Щепкин с его сыном, и писатель Н. Ф. Павлов (корреспондент Герцена, «готовый на всё»), и многие другие, всего 30 фамилий (Лем7,8). Нас интересует не то, что в «Записке…» много абсурдного, что она — плод больного воображения Закревского, а то, что перечисленные в ней лица в тот момент действительно недовольны прошлым, превращаются в противников старого уклада, не различают, вероятно, разницы, потенциально существующей уже тогда между ними (7–9). Будущих революционных демократов, радикалов в списке не было лишь потому, что речь шла о Москве.
В числе сторонников реформ значится и А. В. Головнин, вскоре ставший министром народного просвещения (1861-66). В середине 1860-го года, в одном письме, он замечает, что цивилизация движется вперед, необходимость просвещения дает о себе знать и известные идеи расходятся в обществе, «несмотря на все полиции и все цензуры» (Лем10).
По рукам ходит «Дума русского», написанная курляндским губернатором П. А. Валуевым, будущим министром внутренних дел. Она распространяется в списках, производит большое впечатление. Великий князь Константин называл ее «весьма замечательной запиской». Многие опасались, что она приведет к отставке Валуева, видели в «Думе…» вопль человека, болеющего за судьбу родины. Только немногие, наиболее прозорливые, понимали, что это начало карьеры лукавого царедворца, умеющего точно рассчитывать шансы, льстящему великому князю Константину и пр. (305). Но в какой-то степени это и веянье времени, отражение общего направления умов. В «Думе…» идет речь об единодушной ненависти всей Европы к России. В чем её причина? Эту ненависть, по словам Валуева, нельзя объяснить величием России, завистью к ней. Да и величия нет, военной славы, силы. Где они? События показали, что нет и Божьего покровительства, о котором столь много твердили. Вопрос об этих причинах в сердце каждого русского. Вынесет ли Россия урок из нынешних испытаний? В прошлом в Европе были волнения, а Россия наслаждалась нерушимым покоем. Но внутренние и внешние силы, духовные и вещественные, развивались в России, по мнению Валуева, весьма медленно. Возникает вопрос: «благоприятствует ли развиванию вещественных и духовных сил России нынешнее устройство разных отраслей нашего государственного управления?» Валуев считает, что не соответствует: «Отличительные черты его (управления- ПР) заключаются в повсеместном недостатке истины, в недоверии правительства к своим собственным орудиям и в пренебрежении ко всему другому». Постоянная всеобщая официальная ложь. Годовые отчеты разных ведомств, где желаемое выдается за действительное. «Сверху блеск, внизу гниль». Везде стремление сеять добро силой. Нелюбовь, враждебность к мысли, движущейся без особого на то приказания. Противопоставление правительства народу, официального частному, пренебрежение к человеческой личности (305.306). Нужны изменения, в том числе цензурные. В своем дневнике Валуев задает вопрос: «Что у нас прежде всего желательно?» И отвечает на него: «преобразование цензуры» (306).
