Сергей Хрущев - Никита Хрущев
Павлов, однако, сам решать вопрос не взялся:
- Я переговорю с товарищем Промысловым, он поможет. Вы ему завтра позвоните.
С В.Ф.Промысловым мы жили в одном доме, неизменно здоровались и вообще, были хорошо знакомы - ведь его сделали мэром Москвы еще при отце. Я был абсолютно уверен в его быстром и положительном ответе. Как выяснилось, я и понятия не имел, кем теперь стал мой любезный сосед. Сам он со мной разговаривать не стал. В секретариате меня адресовали к его заместителю Валентину Васильевичу Быкову.
Быков принял меня любезно, но оказался совершенно не в курсе дела. Тут же побежал к Промыслову, но вернулся обескураженным:
- Он говорит, что ему никто не звонил. Так, бросил мне: набавь ему сантиметров по тридцать. Просто не знаю, что делать?
Видно, Промыслов решил покуражиться.
Сам Валентин Васильевич очень хотел помочь, готов был сделать все, что в его силах. Мы сговорились, что он своей властью выделит участок размером два с половиной на два с половиной метра. Тут же Быков подписал нужные бумаги.
Дело сдвинулось. Мне тогда казалось, что через год, от силы полтора, работа завершится. Я не мог себе представить, что она растянется на долгих четыре года.
Когда я рассказал о посещении Неизвестного маме, она восторга не выразила, но и не возражала. Собственных предложений у нее не было. Черно-белую идею она оставила на совести скульптора, а вот на памятник без портрета она категорически не соглашалась.
- Надгробие - произведение сугубо личное, память о близком человеке. Мнение Нины Петровны - решающее. Я найду способ поместить портрет Никиты Сергеевича, - согласился Эрнст Иосифович.
Работа шла. Раз, а то и два раза в неделю я приезжал по вечерам в мастерскую. Эрнст Иосифович работал утром и днем. Допоздна мы засиживались в его комнатке, говорили обо всем: о памятнике, политике, его и моей работе, Боге, встречах с отцом, вообще о жизни.
Семнадцатилетним мальчишкой Неизвестный ушел на фронт. Окончил военное училище в Кушке. Воевал десантником. Был награжден, и не раз. Тяжело ранен ему перебило позвоночник, стал инвалидом первой группы. "Нуждается в постоянном уходе", - показывал он запись в медицинском заключении. С этим он не мог согласиться, характер не позволял. Инвалидность была не для него. Он преодолел болезнь, получил высшее художественное и философское образование. Перетаскивая с места на место какую-нибудь тяжелую скульптуру, улыбаясь, приговаривал: "Нуждается в постоянном уходе".
Круг его друзей был необычайно широк, разнообразен и интересен. Все тянулись к нему. Часто вечерние посиделки превращались в шумные диспуты. Иногда, когда настроение было особенно хорошим, Эрнст Иосифович развлекал нас своими устными рассказами: серьезными об Индии, шутливыми о поясном портрете маршала Чойболсана, грустными о разных историях, происшедших с ним в Москве.
С каждой встречей я - профан - все больше начинал понимать кое-что в его творчестве. Многие из работ Эрнста Иосифовича, вызывавшие раньше недоумение и даже протест, мне стали нравиться.
Я уже упоминал о стоявшем в прихожей цинковом Орфее. Чем дольше я вглядывался в него, тем больше он меня захватывал. Передо мной раскрывался глубокий философский смысл этого произведения, и в моей душе он начал перекликаться с духовной сущностью моего отца - он вот так же отдал себя до конца людям. Я подолгу стоял перед скульптурой, вглядывался в нее. Благо, в мастерской я стал своим человеком и давно уже своим присутствием никого не смущал.
Как-то раз я даже предложил Неизвестному использовать эту скульптуру в качестве надгробия. Он удивился и сказал, что хотя всегда приятно устанавливать свою работу, но эта не годится. Нам нужно что-то более строгое, монументальное. Орфей же слишком легкомыслен, он подошел бы в качестве памятника поэту, а не государственному деятелю. То, что задумано, значительно лучше и больше подходит для могилы Хрущева.
Общаясь с Неизвестным, я старался понять его взгляды на искусство, его философию. Постепенно кое-чему научился.
А ведь при первых встречах на душе у меня было неспокойно. Конечно, Неизвестный большой художник, но он "абстракционист" - слово для меня было если не ругательным, то не очень престижным. Как его манера творчества выразится в памятнике отцу? А главное, что меня беспокоило, будет ли похож портрет? Я боялся увидеть кубики, треугольники, искаженные черты.
Однажды я все высказал Эрнсту Иосифовичу. Он весело рассмеялся:
- В нашем деле все и проще, и сложнее. Например, я не отношу себя к какому-то одному направлению в искусстве - ни к абстракционистам, в чем меня обвинял твой отец, ни к реалистам. Каждое из них ограничивает, обедняет художника. Все хорошо на своем месте. Возьмем наш памятник. Нина Петровна хочет, чтобы был портрет Никиты Сергеевича. И это должен быть именно его портрет, а не мое видение, скажем, его философии через портрет. Тут все должно быть максимально похоже. Реализм, приближающийся в натурализму. И это правильно. Именно так я и буду лепить. Ведь я делаю надгробие. Вы, родные, когда придете на кладбище, захотите увидеть своего отца, а не мое представление о нем.
- Теперь давай посмотрим на замысел всего памятника, его идею, - продолжал Неизвестный. - В нем заложено извечное противоречие, борьба светлого прогрессивного начала с реакционным. Как ее показать в виде реальных, фотографических изображений? Они будут уводить нашу мысль в сторону, сводить ее к обыденному. Здесь просится абстрактная идея, отражающая полет мысли художника. В нашем случае - это сцепившиеся в противоборстве белое и черное.
Так продолжалось мое образование. Раньше я без оговорок принимал расхожее мнение наших идеологов - "абстрактную картину может нарисовать любой, а вот попробуй сделать реалистическое изображение, тут надо попотеть". Теперь я видел, что абстракция требует куда большего таланта, чем создание реалистического изображения.
Вот и напрашивается горький вывод: отец боролся не с тем, с чем следовало, и не с теми, с кем следовало. Только понял он это, увы, слишком поздно.
Не сразу Неизвестный рассказал мне историю злосчастных столкновений в Манеже.
- Почему ни я, ни мои друзья не держим зла на Хрущева? Он противоречив, но проводил честную, прогрессивную политику, а в Манеже его просто натравили на нас. И выставку эту устроили нарочно, привезли все в последний момент. Мы поначалу понять не могли, почему вдруг так заторопились. Им надо было нас уничтожить, чтобы самим выжить*.
Борьба течений в искусстве была не на первом месте. Главное для них деньги, а я к тому времени собрал обширный материал о коррупции и взяточничестве среди наших московских заправил в искусстве. Они приглашали и меня вступить в мафию. Когда я отказался, решили дать бой и уничтожить.
Эта история началась давно, я тогда еще учился в институте. В 1954 году объявили закрытый конкурс на монумент в память 300-летия воссоединения Украины с Россией. Место выделили на площади у Киевского вокзала, камень заложили. Это был первый и последний действительно объективный конкурс. Все работы были под девизами, и никто не знал истинных фамилий авторов. Я, студент третьего курса, его выиграл. Вон на полке макет - "Бандурист". Твой отец видел фотографии макета. Он ему понравился, по крайней мере, ни слова против он не сказал. Все другие меня хвалили, а в газетах писали: победитель - бывший фронтовик, студент. И тем не менее его не поставили и никогда не поставят. Предлоги были самые объективные: то средства не выделили, то бензина нет, то камня, то экскаватор сломался. Правда же была в другом.
Я хотел вступить тогда в московское отделение Союза. Все были "за", меня приняли. И тут же вежливо отвели в сторону и стали объяснять правила жизни: "У скульпторов гонорары очень высокие, жить можно хорошо. У нас существует некая неофициальная, конечно, очередь. Сегодня вы выиграли, завтра - другой. Этим правилам мы все следуем и вам советуем". Я был молодой, горячий. Послал их: "Надо честно соревноваться, я же всех вас талантом одолею!" Мои собеседники посмеялись: посмотрим-де, но предупредили: "Без нас путь в большое искусство тебе заказан".
К сожалению, они знали, что говорили. Ни одной моей работы в Москве не поставили: ни "Бандуриста" у Киевского вокзала, ни "Крылья" на площади перед Военно-воздушной академией Жуковского, ни "Строителя Кремля". А ведь были постановления правительства, мощнейшая поддержка сверху. "Строителем Кремля" лично Шепилов занимался. Но опять - то нет цемента, то камня, то рабочих. Время протянули, и можно списать. Все забыли о старых решениях.
Рассердился я, набрал целое досье и на наших мэтров, и на министерское начальство, как они взятки собирают. Был у нас один там начальник главка, все ходили ему "спинку мылить". Так у них почему-то называлась передача денег. Решил я вывести их на чистую воду, разоблачить безобразия. Собрался к Хрущеву. Уже и Владимиру Семеновичу Лебедеву позвонил, он день и час свидания назначил. По молодости проговорился кому-то. Накануне вечером зашел я в "Националь" поужинать. Подсели ко мне какие-то незнакомые ребята. Слово за слово, и началась драка. Ты меня знаешь, со мной справиться нелегко. В армии меня, десантника, не бить, а убивать учили. Но тут, видно, подобрались не сявки, а профессионалы. Избили меня по всем правилам.
