Станислав Куняев - Жрецы и жертвы холокоста. История вопроса
В мусульманских семьях считается дурным тоном спрашивать у гостя – сколь долго он думает гостить у хозяев, и из какого он рода и племени. Так и нам было неважно, евреи беженцы или поляки. За короткое советское время мы не раз ощущали растущую силу волн беженцев – из русских и украинских деревень, с востока страны, перед глазами которых, словно мираж в пустыне голода и разрухи, возникали контуры Ташкента – «города хлебного».
Нередко можно было видеть мать и Софью говорящих о чем-то доверительно, вполголоса. И сестру Мухибу, помогающую студенту Адаму в переводе какого-то текста. И только отец, как и другие педагоги страны, отправленный по указу Сталина с фронта назад в тыловые школы, не мог наладить дружеский контакт с раввином Шломой.
Один из грамотных людей Бухары, любитель поспорить на высокие темы, отец вечерами сидел под навесом, дуя на чай и дожидаясь возвращения раввина. Шлома же был занят дотемна. Руководил акцией бухарских евреев, которые вскладчину переделывали один из домов в своем квартале в синагогу, воодушевившись тем, что власти ослабили давление на религию, призвав верующих в ряды патриотов и защитников родины.
Помню, как отец, наконец, дождался Шлому, шагнувшего из ворот во двор, как всегда, с озабоченным видом, и пригласил почаевничать с ним.
– Уважаемый ребе, можно с вами посихотничать? – Выучил-таки несколько слов на иврите, одно из которых «сихот» – беседа. – Не кажется ли вам, что в Ветхом Завете принижено родство мусульман? Вы, иудеи, произошли от Исаака, сына супруги Авраама Сары. Арабы же повели свой род от Исмаила – сына наложницы Агарь… Неужели все страдания Агарь в пустыне с младенцем Исмаилом на руках, в поисках воды и крова, не уравнивают ее в правах с Сарой..?
– Как вам объяснить?.. – уклончиво ответил Шлома. – Ведь вся история нашего Востока полна свидетельств о том, что сыновья наложниц становились во главе государств и династий. Эмирами, ханами, халифами…
– Да, но это мирское, – возражал отец. – Я же о духовном ранжире…
Естественно, не все было так гладко между пришлыми и местными. На базарах, где под любым предлогом спекулянты взвинчивали цены, люди возмущались: «Откуда-то понаехали! Редька подорожала, лук, картошка. Мы сами еле сводим концы с концами, а из-за вас, переселенцев, цены взлетели до небес…»
В те голодные годы на базарах ничем не торговали, кроме овощей; фрукты, дыни, арбузы – эшелон за эшелоном – отправляли в Россию для помощи фронту.
Плюс к этим и другим невзгодам тыла усилилась гнетущая атмосфера слежки со стороны госбезопасности, и не только по отношению к перемещенным лицам, но и к местным жителям; объяснялось все это, естественно, законами военного времени.
Чаще, чем раньше, в дом к нам заглядывал капитан Сарымсаков. Без особого приглашения садился с отцом под виноградником чаевничать, не скрывая цели своего визита. Согласно восточному этикету, работники госбезопасности, такие, как Сарымсаков, как-то естественно вписывались в атмосферу любезного гостеприимства семьи. Зная, что любой, к кому они пришли за информацией, будет с ними если не до конца откровенен, то, во всяком случае, не настроен враждебно, гэбисты вели себя доверительно и даже дружелюбно, ничем не подчеркивали свою власть.
– Послушай, Исхак, – обращался Сарымсаков к отцу, стирая носовым платком пыль со своих хромовых сапог. – Ты в курсе того, что твой постоялец раввин развил такую бурную деятельность среди единоверцев, что приходится бегать из одного квартала в другой с высунутым языком… Не мог бы ты, как человек грамотный, сказать, чем занимается любавическое общество, организованное раввином? И почему всякий раз, выходя из синагоги и прощаясь, евреи шепчут друг другу: «До встречи в Иерусалиме»? Не пароль ли это какой тайный?
– Встретиться в Иерусалиме – наверное, их сокровенная мечта, – разъяснял отец, жестами отгоняя нас, детей, в глухой угол двора.
– А разве им здесь плохо? Разрешили открыть синагогу, вкушать без запрета кошерную пищу, выпекать в пекарнях мацу. – Хитроумный гэбист пытался выудить еще что-нибудь ценное у отца.
– Не знаю: ты спрашиваешь – я отвечаю… А любавическое общество – это вроде кассы взаимопомощи больным, немощным… Рабби так мне объяснял.
– Не знаю, не знаю, насколько все это пахнет благотворительностью… Давеча пришла к нам шифровка: двое сосланных из России немцев, с ними еврей-переводчик были задержаны возле штаба генерала Андерса в Янги-Юле, под Ташкентом. Пытались вступить в доверие к полякам-охранникам.
У нас же, детей, гонявший тряпичный мяч на улице, Сарымсаков интересовался: кто и сколько людей заходит ежедневно в ворота соседского дома, где в такой же мансарде, как наша, проживал сапожных дел мастер – Аарон. Вскоре выяснилась причина интереса гэбиста; как-то вечером мы услышали крики и брань. Сарымсаков, распахнув окно мансарды, со злостью швырял вниз, на головы милиционерам, новые, еще пахнущие краской ботинки, сапоги, куски хромовой и лайковой кожи, банки с клеем и краской.
Аарона вывели за ворота в наручниках и в сопровождении милиционеров повели в старое здание медресе в конце улицы Урицкого, где располагалась следственная тюрьма.
Выяснилось, что пришлый сапожник, подбивавший нашу обувь набойками, вырезанными исключительно из лысых покрышек, контрабандно доставал хром и лайковую кожу, наладив производство женских туфель – или сапог, таких, которые мы видели в кинохронике на ногах товарища Сталина, стоящего у карты военных действий с указкой. Покупал он также почти за бесценок золотые коронки у родственников усопших, сотворяя из них ювелирные украшения для сбыта организованной группой – в Ташкенте и в Москве. Вон куда дотянулась рука предприимчивого беженца!
Впрочем, вскоре Аарон вернулся в свою мансарду и на некоторое время залег на дно, не принимая клиентов. Соседи поговаривали, что у мастера нашлись высокие покровители, которых обувал он в хромовые сапоги, а их жен и любовниц – в лайковые туфли…
В те годы воры-домушники вели себя нагло и откровенно. Уже не лезли ночью в окно или форточку. Бесшумно сверлили пробоины в глинобитных стенах домов и, не тревожа ничей сон, выносили все, что подвернется под руку, зная, что горожане большую часть года спят не в комнатах, а на плоских крышах или во дворах, спасаясь от ночной духоты.
Натянув вокруг матрасов веревки и посыпав их сухой мятой, отпугивающей запахом змей и скорпионов, отец спал, подложив под голову ружье. При малейшем подозрительном шорохе он стрелял в воздух, предупреждая тех, кто зарился на наше домашнее добро. Все мы, лежащие с отцом рядом, вздрагивали от выстрелов и долго потом не могли заснуть.
Раввину тоже казалось, что несколько ночей подряд домушники ищут лазейку, чтобы проникнуть в мансарду. Я даже ходил с ним днем искать следы босых ног на заброшенном кладбищенском холме, прилегающем к задней стене мансарды.
В одну из ночей Шлома закричал от испуга, сбегая вниз по лестнице. Отец сделал несколько предупредительных выстрелов во дворе и за воротами, у могильного холма. Вернувшись, успокоил раввина и сказал:
– Вот вам ружье… Если что – пальните хорошенько, и никто больше носа не сунет к вам…
– Нет, нет, – запротестовал постоялец, – я так не могу… А если у воров тоже есть ружья..?
– Ничего – отстреливайтесь… У вас более выгодная позиция – ведь не вы лезете к ним, а они нарушают неприкосновенность жилища… Смелее!
– Нет, спасибо, – упорно стоял на своем раввин. – Вера моя не позволяет стрелять в того, кого не видишь в темноте.
Вдруг ненароком попаду в безвинного человека… тем более если это будет ребенок, которого домушники посылают на разведку… К тому же – я совсем не умею стрелять…
– Пара пустяков… я вас научу, – высказал последний довод отец.
Так, в ожидании дня Великой Победы, дыхание которой и в нашем тылу ощущалось все явственнее, жизнь бухарцев еще теснее переплелась с жизнью переселенцев в разных, порой драматических и трагикомических ситуациях.
Переплетались интересы и в быту, особенно по части кулинарии и женского рукоделия. Еврейки научились кроить широко спускающиеся к лодыжкам платья, спасающие от жары, красовались на улицах в тюбетейках.
В день Победы, когда мы вместе с нашими постояльцами вернулись с главной площади города – Регистан, ликуя от радости, мать, порывшись в сусеках и не найдя ни горсти риса, сварила свой «коронный» плов из пшеницы, обильно замешав блюдо корицей и базиликом для придания мясного духа. София хлопотала с ней на кухне, тщательно записывая рецепт. Во время общей трапезы взгрустнула:
– Не знаю, что теперь ждет нас в Польше… Мы подали прошение о получении советского гражданства… Успеют ли рассмотреть нашу просьбу до отъезда? Мне сказали в милиции, что подобные просьбы поступили от семидесяти двух семей беженцев в Бухаре…
Мне стало грустно от мыслей о расставании. В детстве все новое и необычное, ворвавшееся в тихую жизнь, наполняет ее особым смыслом, раздвигая границы сознания и понимания. Я привык к доброжелательному взгляду и участливому голосу тети Софьи, к всегда неунывающему Абраму, к его быстрым шагам, когда он выбегал по ступенькам мансарды с учебниками под мышкой, приветливо помахивая в мою сторону рукой. И даже раввин Шлома, всегда замкнутый и немногословный, казался мне симпатичным и забавным. Когда он в своей коморке, склонясь над книгой, ритмично, в такт строчкам поднимал и опускал голову в ермолке, то напоминал мне богомола на виноградной лозе…
