Станислав Куняев - Жрецы и жертвы холокоста. История вопроса
Книга С. Ю. Куняева носит характер многогранного и глубоко научного исследования с созданием цельной картины исторического явления, именуемого Холокостом. Подкупает заключение автора: «В полной мере своего собственного взгляда на предмет исследования мне выработать так и не удалось». Многие читатели будут наверняка солидарны с автором с его благодарением Богу нашему за то, что «были и еще есть честные евреи – мыслители» (с. 102), которые стараются объективно отражать историю библейского народа, особенно в связи с масштабными событиями нашего времени.
Вне сомнения, книгу украшает цикл стихотворений 70-х годов, в которых автор «попытался понять, почему восточноевропейские жертвы Холокоста, поселившись в Палестине, переродились в беспощадных колонизаторов и строителей «нового мирового порядка». И вместе с тем Станислав Юрьевич, стараясь сохранять нейтралитет, дает интересную полярную трактовку одному очень емкому понятию – родная земля (с. 374 и с. 380).Когда-то племя бросило отчизну,
ее пустыни, реки и холмы,
чтобы о ней веками править тризну,
о ней глядеть несбыточные сны.
Но что же делать, если не хватило
у предков силы родину спасти
иль мужества со славой лечь в могилы,
иную жизнь в легендах обрести?
Кто виноват, что не ушли в подполье
в печальном приснопамятном году,
что, зубы стиснув, не перемололи,
как наша Русь, железную орду?
Кто виноват, что в грустных униженьях
как тяжкий сон тянулись времена,
что на изобретеньях и прозреньях
тень первородной слабости видна?
И нас без вас и вас без нас убудет,
но, отвергая всех сомнений рать,
я так скажу: что быть должно – да будет! —
вам есть где жить, а нам – где умирать…
…………………………………………………..
Я вспомнил про русскую долю,
которая мне суждена, —
смирять озверевшую волю,
коль кровопролитна она.
Очнитесь! Я старую рану
не стану при всех растравлять,
и как ни печально, – не стану
свой счет никому предъявлять.
Мы павших своих не считали,
мы кровную месть не блюли
и только поэтому стали
последней надеждой земли.
Краткий итог этого глубокого исследования можно прочитать на последней стороне обложки книги. Привожу первые две фразы этого итога: «Понятие «холокост» (всесожжение) родилось несколько тысячелетий тому назад на Ближнем Востоке во времена человеческих жертвоприношений, а новую жизнь оно обрело в 60-х годах прошлого века для укрепления идеологии сионизма и государства Израиль… С той поры о холокосте сочинено бесконечное количество мифов, написаны сотни книг, созданы десятки кинофильмов и даже мюзиклов, организовано по всему миру множество музеев и фондов».
В. И. Гуров , доктор технических наук
Москва
ОТЕЦ ПРЕДЛАГАЛ РАВВИНУ ОТСТРЕЛИВАТЬСЯ
Эта история время от времени всплывала в моей памяти, когда я просматривал семейные фотографии полувековой давности – сентиментальное занятие пожилого человека. Но особенно остро и пронзительно заработала память, когда читал исследование Ст. Куняева «Жрецы и жертвы Холокоста», ту ее часть, где автор с цифрами и фактами убедительно доказывает, что благодаря нашей стране тысячи и тысячи еврейских семей были спасены от рук гитлеровских нацистов.
В этой обширной теме, мне кажется, еще не исследовано переселение еврейских беженцев в один из регионов СССР – Среднюю Азию. Не показана их жизнь, нравы в среде местного населения обширного тылового края, и в частности, в древнейшем мусульманском городе – Бухаре, чему я являюсь одним из немногих оставшихся живых свидетелей.
…В один из ноябрьских дней 1939 года отец был вызван в Бухарский обком партии, где секретарь озадачил его словами:
– К нам везут беженцев из Польши… Каждый дом по разнарядке обязан принять по две семьи переселенцев! И точка!
– В моей семье ютятся одиннадцать душ в двух комнатках. Куда же еще?!
– Коммунисты не обсуждают этот вопрос, Исхак! – привстал мрачно секретарь. – Это приказ оттуда, – показал он пальцем наверх. И чуть тише: – От самого товарища Сталина…
Вспоминал потом отец: он шел домой и думал, что надо успеть до приезда гостей побелить и освежить мансарду, где наша семья спасалась от летней жары, и еще пристроить, как продолжение виноградника во дворе, – навес, вроде столовой и спальни, продуваемой короткой прохладой лишь под утро.
Мать – Ризван, как истинная мусульманка, восприняла сообщение отца смиренно и даже выразила сочувствие беженцам, изгнанным из родных мест, хотя и не могла вспомнить, в какой части света расположена Польша.
– Они – мусульмане? – робко спросила она у старшей сестры – Мухибы, которая считалась в семье самой ученой, потому что оканчивала местный педагогический институт.
– Христиане, – ответила сестра и, подумав, уточнила: – Католики…
«Католики» снова поставили мать в тупик, и, чтобы скрыть смущение от незнания, она рассудила:
– Какая разница – какой веры… Страдальцев надо принять так, чтобы они чувствовали себя у нас, как дома, – отметила мама, еще не видя в глаза «разнарядочных» гостей, и села, пригорюнившись, вспоминая, каким просторным был наш родовой дом в годы ее детства, под защитой которого прошли семь поколений нашей фамилии – среди них и имамы, и ученые-математики, и яростные большевики, каким был мой отец.
Все имущество последнего владельца нашего двадцатикомнатного трехэтажного дома, принадлежащего деду по матери, – было конфисковано в пользу бедных. Родителям оставили две комнатки и дворик, куда домоуправ вскоре привел четырех растерянных переселенцев…
Пока они сосредоточенно разглядывали каждого из нас, мы с братом бросились помогать им внести картонные чемоданы, перевязанные бечевкой, и узлы с домашним скарбом.
Напряжение с обеих сторон быстро спало, и вскоре мать уже поила гостей зеленым чаем под навесом. Мы же с братом, приятно взволнованные лицезрением новых постояльцев, бегали вокруг виноградника, разглядывая чужестранцев. Высокая, смуглая женщина одного с матерью возраста представилась Софьей, указала на мужа, назвав его Эзроэлем, а также на сына, семнадцатилетнего Абрама. Четвертый, державшийся с первой минуты несколько особняком, представился скупо: «Шломо Камински». В отличие от добродушной улыбчивой семьи Софьи, в облике его было нечто загадочное, и, несмотря на адскую духоту, он категорически отказывался сбрасывать с себя длинный черный плащ, на ворот которого с кончиков его козлиной бородки шариками скатывался пот.
Когда отец вернулся из домоуправления, заполнив бумаги-поручительства в отношении переселенцев, и повел их по лестнице на мансарду, выяснилось, что загадочному в черном плаще потребовался отдельный угол, ибо жил он бобылем, весь погруженный в старинные книги. Семья Эзроэля отгородилась от него в общей комнатке камышовой циновкой.
– Интересно! – воскликнула мать. – У них такие же имена, как у бухарских евреев… Вот, оказывается, откуда перекочевали к нам в старину евреи – из Польши, а меня уверяли, что из Ирана…
Кроме узбекского и таджикского, бытовым языком в нашей семье был и русский. И на первых порах, изъясняясь с гостями, мы ухватывали отдельные польские слова общеславянского корня, правда, разбавляя беседу выразительными жестами.
Разнарядка коснулась каждой бухарской семьи. Беженцев из Польши, Прибалтики, Бессарабии приняли не только узбекские и таджикские семьи, но и наши русские соседи. Иноземная речь звучала и в арабских, иранских, осетинских кварталах, и в живущих с эмирских времен обособленно бухарско-еврейских домах. И это была одна из многих волн переселенцев – в годы басмачества – из голодающих, охваченных эпидемиями болезней кишлаков – в города, из районов советско-финской войны, из Урала и Сибири, центра России – эвакуированные специалисты вместе с военными заводами…
По паломничеству бухарских евреев в наш квартал Суфиен, одна часть которого выходила на улицу Урицкого, а другая – Клары Цеткин, выяснилось: всегда сосредоточенный, спускающийся с мансарды со связкой книг Шлома был в Кракове раввином в местной синагоге. И по тому, как встречали его ждавшие на улице бухарские евреи, было видно: истосковались по пастырю они, оставшиеся к началу войны без своих молельных домов…
Соседи Шломы по мансарде тоже оказались еврейскими беженцами, при каждом удобном случае рассказывающие, какие ужасы они пережили от немецких и польских фашистов, пока не достигли границы нашей страны. И к месту и не к месту благодарили товарища Сталина, должно быть, думая, что между балками глинобитных стен дома замаскированы всеслышащиеуши гэбистов.
Предприимчивая семья Эзраэля быстро приспособилась к инородной среде, и вот уже Софья работала уборщицей в школе, муж ее, имевший в Кракове хлебозавод, устроился мукомолом к лепешечнику Саиду в пекарню, а Адам продолжил учебу во вновь открывшемся отделении польского языка и литературы в единственном в то время в Бухаре вузе – педагогическом институте.
