Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3)

охотников до козацкого хлеба увеличили голод остававшихся дома и принесли им

заразительную смертность. Осень 1651 года была теплая, а зима мокрая. Зараза,

известная под именем черной смерти (mors nigra), по следам козакотатарских

вторжений вторгнулась в глубину польских владений, точно ядовитое дыхание Хмеля,

и покарала панов за те грехи, которыми они породили беспощадную ко-

затчнну. Черная смерть предвещала им общее затмение панской республики,—

ogolne zacrnienie zicmi nasze'j, пишут Поляки,—затмение земли, просвещенной

обманчивым светом, при котором все русское казалось польским. Черная смерть

покрыла заразительным трауром своим и Малороссию, в наказание за то, что она, в

лице своих могилян, польскую тьму начала признавать светом.

В прежния времена Малоруесы, подъучиваемые запорожцами, жаловались на

панские порядки, на жидовские аренды, на жолнерские грабежи и насилия, которые

казались им нестерпимыми. Теперь все ото к ним вернулось, но уже не с прежним

характером соглашения взаимных нужд и выгод. Паны, отвоевавшие некогда съобща с

подданными плодородную землю у неприятелей св. Креста, пришли теперь к своим

подданным, точно в неприятельский лагерь; а подданные, разучившись добывать

вместе с ними насущный хлебъ' смотрели на них, как на своих поработителей. Даже

работать один только день в неделю на пана, как требовали от них под Берестечком,

казалось им невыносимым бременем.

С другой стороны, ни паны, ни козаки не были довольны Белоцерковским миром,

также как и Зборовским. Те и другие были приневолены к нему тяжкой

необходимостью. ГИаиы так еще недавно шли на Хмельницкого облавою и думали

только о том, как бы не дать козацкой гидре убраться в её „украинские берлоги11.

Козаки так еще недавно бредили славою, которая доныне восхищаете их историков,

повторяющих слова кобзарской думы:

В тоВ час була честь и слава,

Вийськова справа:

Сама себе на смих не давала,

Ииенриятеля ИИИД ноги топтала.

Корсунские и шляхетские герои не могли удовлетвориться не только

белоцерковским, да и Зборовским компромиссом. Современный им польский поэт

писал, что украинский народ лишь тогда может быть побежден оружием, когда весь

край сделается безлюднымОтносительно правой стороны это были слова пророческие.

Они оправдались бы и на левой стороне „обычного козацкого шляха“, когда б эта

сторона не попала в хозяйственные руки Москвы по Андрусовскому миру (1674).

Поссоренные двумя соперничающими церквами сословия и состояния могли вернуться

к былому согласию скорее под владычеством турецких башей, чем под верховенством

польских магнатов.

334

.

Паны, возвращавшиеся в свои имения согласно 4-й статье Белоцерковского

договора, видели ясно, что надобно готовиться к новой войне за существование в том

крае, который слился с Польшею высшими классами, но разошелся низшими. Если

принять во внимание, кто и как соединял несоединимые основания греческой и

римской веры, кто и как расторгал общественную связь в интересах слияния

церковного, то новая война долженствовала быть уже не социальная, а религиозная,—

тем более, что теперь малорусская религиозность, какова бы ни была она в новых

своих защитниках, абсолютно отвергала все ляшеское и поставила себе девизом

следующие слова козацкой песни:

Та не буде лу'иче, те не буде кратче Як у нас на Вкрайии:

Що немає Лина, що незиае Жида,

Не буде унии!

Конечно, ши вн2)е7 НИ 'церкви, в конкретном значении слова, от отой

религиозности не здоровилось. Но лучшие органы древнего русского благочестия

безмолвствовали, а худшие проявляли себя соответственно достоинству своего

духовного воспитания. Тем нс менее результатом религиозных мнений, в которых были

воспитаны воюющие стороны, должно было быть расторжение нольскорусской

республики. Оно совершилось нравственно уже тогда, когда простой русский народ в

Польше, с голоса подстрекателей своих, назвал всех русских панов и шляхтичей

Ляхами. Оно совершилось по * литпчески, спустя два с небольшим года после

Белоцерковского мира. Те муки и насилия, которым, по сказанию наших историков

подвергали своих подданных вернувшиеся на свои пепелища землевладельцы, были

невозможны по самому ходу житейских дел. Но естественно, что подданные,

попробовавшие козатчины, отбились от рук у землевладельцев, отвыкли от понимания

взаимных выгод, и охотнее гайдамачили, чем пасли стада, сидели в пасеках, пахали

землю. Даже те из них, которых врожденная робость или рассудительность удерживала

от гайдамачества, рискуя быть подожженными, убитыми, замученными козацкой

голотою, постоянно колебались между верностью панам и проповедуемым козаками

предательством.

Хмельницкий видел, каковы плоды его разбойной пропаганды, к которой он должен

был прибегать в своей щербатой доле. Теперь он сам боялся „безголового зверя",

разлакомленного кровью

.

535

и добром зажиточных людей. Теперь старательнее прежнего он окружал себя

Татарами. А голод между тем заставлял этого зверя выть среди родных пустынь, из

которых война изгнала земледелие. Голодный вой долетел и до нашего времени, в

таком, например, двустишии козацкой песни:

И день и нич войны ждемиѴ Добычи не маем...

Ржаной хлеб, рогатый скот и овцы сделались в Малороссии редкостью. Голод

свирепствовал у нас вместе с черною смертью. Народ не видел ничего утешительного

ни в настоящем, ни в будущем. Он был беззащитен в малолюдных пустынях своих и от

Козаков, жолнерских подражателей, и от Татар, козацких по* братимов. После

искусственного возбуждения его физической и нравственной энергии, он впал в ту

малорусскую апатию, памятником которой осталась историческая поговорка: „абы не

сидячего Татары взяли®.

II вот чем козатчина способствовала русскому воссоединению, а не теми

героическими начинаниями, которыми украшают ее псевдоисторики. Не борьба

Козаков за православную веру и русскую народность привела уцелевшие от

Хмелыштчины миллионы малорусского народа под власть московского царя: привели

их неслыханные бедствия, в которые Малороссия была повергнута козаками, а дорогу к

Москве указало им наше духовенство, у которого польские ставленники отнимали

духовные хлебы.

Еще в эпоху Иова Борецкого Московское Царство называли в Малороссии страною

тихою все монахи и монахини, все попы и 'поповичи, все благочестивые люди,

вздыхавшие но свободе религиозной совести, теснимой прямо или косвенно

папистами. Эта тихая страна сделалась теперь обетованною, богатою хлебом, которым

она снабжала даже киевский рынок во славу своего великого хозяина, царя,

разрешившего беспошлинный вывоз при первом приступе голода в 1648 году*).

Москва, во многих частных случаях, проявляла себя

*) В 1650 году летом за мацу жита платили в Киеве по 40 злотых, за осьмачку проса

и пшена по 7'злотых, i to sita Moskwa ratowata (пишет Ерлич), jakoЈ car moskiewski

dozwolit swoirn In za granicg wozid, i sprzedawac zboze, i naszym jezdzic za granice a

kupowac u nich, i ztad posilek ubogim i ratunek byl. 'Zaczym ubdstwa od wschodu do

zachodu stonka od domow swycli uie mogli sie obegnac ludzie mozmejsi, po ulicach wiele

tego umieralo i puchlo w

336

.

варварски; но в распоряжениях своего двора и царского правительства поступала с

удивительной человечностью сравнительно . с мусульманами и католиками. Одно её

освобождение от монгольского ига достаточно свидетельствует о преобладании в ней

государственной хозяйственности над хозяйственностью Турок и Поляков. Это

преобладание объясняют возрастанием самодержавия московского, заимствованного

якобы от монгольского деспотизма. Но мнимые питомцы монгольского варварства,

падшие в Смутное Время от козней цивилизованного Рима, встали без посторонней

помощи, чего никак не могла сделать их якобы наставница, Золотая Орда, подпав под

их владычество. восстав из своего Разорения, Москва доказала превосходство

государственной хозайственности своей и над воспитанною Римом Польшею. Она

привлекла к себе симпатии всех, страдавших в этом государстве от бессудья и

самоуправства, даже католиков, коренных Полонусов, но всего больше расположила к

себе малорусское духовенство.

Отклоняя просьбы Козаков о дозволении им переселиться всем войском в

Московское Царство, и не веря слезам Хмельницкого, Москва верила православному

стремлению к ней истинпых органов малорусской церкви. Это стремление поощряла

она с политическою последовательностью, по мере своей безопасности от Польши.