Павел Рейфман - Из истории русской, советской и постсоветской цензуры
Террор всё усиливается. В 1849 г. Никитенко пишет о «Наставлении…» для воспитанников военно-учебных заведений, составленном. Я. И. Ростовцевым (отнюдь не либералом; в 1825 г. он донес царю о готовящемся заговоре декабристов; в 1835 г. — начальник военно-учебных заведений; позднее, в 1857 г. — член негласного комитета по крестьянской реформе, к которой он относится неблагожелательно). По словам Никитенко, основная мысль «Наставления…» Ростовцева сводится к следующему: мы должны изобрести такую науку, которая бы уживалась с официальной властью, желающей располагать убеждениями и понятиями людей; «Это уже не отрицательное намерение помешать науке посягать на существующий порядок вещей, но положительное усилие сделать из науки именно то, что нам угодно, то есть это чистое отрицание науки, которая потому именно и наука, что не знает других видов, кроме видов и законов человеческого разума» (330).
1850-й год. Дошла очередь и до народа. Проявлена забота о «здоровом» чтении для него. Внимание комитета привлекло 11- е издание «Повести о приключениях английского милорда Георга…» (лубочный текст XVШ в., доживший до XX-го. 97 изданий). Комитет обратил внимание на нескромные, эротические места и сделал вывод: успех подобных изданий свидетельствует о стремлении народа к чтению; министру просвещения предложено представить соображения, «каким образом умножить у нас издание и распространение в простом народе чтение книг, писанных языком, близким к его понятиям и быту и, под оболочкою романического или сказочного интереса, постоянно направляемых к утверждению наших простолюдинов в добрых нравах и в любви к правительству, государю и порядку». Через месяц Шихматов подал царю пространный доклад по поводу «Георга…», которого министр защищал: подобные книги, иногда греша против приличий и благопристойности, нисколько не опасны; хорошие книги в народном духе «ожидают еще своего Крылова»; выходят отдельные полезные книги, издаваемые министерствами просвещения и государственных имуществ («Русская книга для грамотных людей», «Сельское чтение»). Но всего полезнее, по мнению Шихматова, «было бы для правительства поощрять чтение книг не гражданской, а церковной печати», так как первые, в большинстве, — бесполезное или вредное занятие; а книги духовного содержания — гораздо предпочительнее; надо издавать их и продавать по самой умеренной цене, в большом количестве экземпляров. Министр предлагал передать этот вопрос на обсуждение Синода. Царь одобрил предложение, но предложил выпускать и книги гражданской печати, «занимательного, но безвредного содержания», преимущественно для дворовых людей (256-7).
Одновременно царю подан доклад о мерах «для ограждения России от преобладающего в чужих краях духа времени, враждебного монархическим началам, и от заразы коммунистических мнений, стремящихся к ниспровержению оснований гражданского общества». В этом докладе, помимо прочего, тоже идет речь о книгах для простого народа. Говорится о том, какими они должны быть. Перечисляются причины для их запрещения: 1. ничего неблагонамеренного, неосторожного о православной церкви и правительстве; 2. никаких описаний народных бедствий, нужд; 3. ничего о семейных несогласиях; 4. ничего о крепостных крестьянах, злоупотреблениях помещиков; 5. не пропускать соблазнительные рассказы, неблагопристойные выражения, но допускать грубые, невинные шутки, соответствующие нравам и образу жизни читателей. Получив высочайшее утверждение, это перечисление вошло в общее распоряжение по цензурному ведомству (258).
В мае 1850 г. Шихматов поднял вопрос о цензуре лубочных картинок. В 1851 г. главноуправляющий П отделения императорской канцелярии гр. Блудов ответил, что такие картинки должны проходить на общих основаниях через обычную цензуру. Если там встретится что-либо неблагонамеренное, то полиция, через губернаторов, препровождает такие картинки в министерство внутренних дел, принимающее меры к их уничтожению. Государственный Совет утвердил мнение Блудова. 12 апреля разослано указание о картинках губернаторам. Московский генерал-губернатор, А. А. Закревский, чтобы избежать сложностей, потребовал сдать все медные доски, с которых печатались картинки, велел разрубить их на мелкие куски и вернуть лом типографщикам (261).
В 1850 г. комитет потребовал, чтобы петербургская цензура сообщила, кто автор какой-то гадальной книги и почему он думает, что звезды оказывают влияние на судьбы людей. Цензура ответила, что книгу, вероятно, сотым изданием, выпустил какой-то книгопродавец, а почему он думает о влиянии звезд ей неизвестно (335).
В связи со всем происходящим работы у цензоров становилось всё больше. Они перестали справляться с ней. 15-го апреля 1850 г. всеподданнейший доклад Шихматова: в министерстве просвещения не хватает людей, чтобы осуществлять должный контроль. В качестве выхода Шихматов предлагает утвердить при министерстве «комитет людей истинно способных», из чиновников особых поручений (262).
История с комедией Островского «Свои люди — сочтемся». Напечатанная в журнале «Москвитянин» в марте 1850-го г., она вызвала в Москве значительный шум. Комитет обратил на нее внимание. Особенно не понравился конец (порок не наказан). Доложено царю. Тот согласился с мнением Комитета: «совершенно справедливо, напрасно печатано, играть же запретить» (262). Об этом сообщено Шихматову. Тот поручил попечителю Московского учебного округа «пригласить к себе автора комедии и вразумить его». Островскому прочитан ряд нравоучений о необходимости противопоставления пороку добродетели, картинам смешного и преступного такие помыслы и деяния, которые возвышают душу. В итоге пояснили, что задача пьес «в утверждении того, столь важного для жизни общественной и частной верования, что злодеяния находят достойную кару еще и на земле». Островский, ошеломленный такой «проработкой», выражает через попечителя благодарность министру просвещения за советы, обещает принять их в соображение в будущих своих произведениях, «если он почувствует себя способным к продолжению начатого им литературного поприща» (262). Только-только начал его, но после вразумлений подумывает о прекращении. В середине 50-х годов, уже после смерти Николая, пьеса вошла в первое двухтомное собрание сочинений Островского, с изменениями по требованию цензуры отдельных сцен, с новым концом: появляется квартальный, сообщающий, что «по предписанию начальства» он должен передать Подхалюзина следственному приставу по делу о скрытии имущества несостоятельного купца Большова. Добродетель торжествует. Порок наказан. Островский чувствует себя, как человек, которому велели бы самому себе отрубить руку или ногу. В этой редакции пьеса была поставлена в первый раз в Петербурге в январе 1861 г. (Александринский театр), а в первоначальном варианте лишь в 1881 г., на частной сцене в Москве.
История с П. А. Плетневым, человеком в высшей степени благонамеренным, ректором петербургского университета, позднее попечителем петербургского учебного округа, преподавателем словесности Александру II и великим князям и т. п. 8 февраля 1850 года он выступил на университетском торжественном акте, с отчетом о состоянии дел университета в 1849 г. Материалы выступлений были напечатаны. Комитет обратил на них внимание, в частности на отчет Плетнева. Указывалось, что во время чтения отчета присутствовали и студенты: в Слове ректора они будут искать выражения видов правительства; оно должно быть предельно просто и ясно, не давать повода к превратным, произвольным толкованиям; в нем должно содержаться «проявление духа, чуждого туманных и суесловных теорий и утопий Запада — духа монархического и самобытного в исключительно-русском направлении». По мнению Комитета, Слово не вполне соответствует этим требованиям. Оно состоит из 11 частей-параграфов, из них первые 10 не вызывают замечаний. Но 11-я, содержащая общий заключительный взгляд на цель и назначение университетского образования, к сожалению, далека от упомянутых условий; выражения ее темны, отвлеченны, иногда неудобопонятны; в ней «более высокопарных фраз, нежели тех понятий и верований, которые мы привыкли считать заповедною нашей святынею; более стремления к эффекту, нежели тех русских, кровных наших идей, от охранения и беспрестанного распространения которых между новым поколением зависит благо и спокойствие нашей державы».
Ничего прямо предосудительного в отчете не усмотрено, но в нем, по мнению Комитета, присутствуют недомолвки, недостаточно отчетливо высказанные мысли, которые легко истолковать в смысле предосудительном; здесь нет того, что можно бы было поставить в вину частному писателю, но следовало бы избегать педагогу, оратору (263). Комитет признает, что и 11-я часть Слова, вызвавшая особые нападки, и всё Слово весьма благонамеренны, но этого недостаточно. В Слове, по мнению комитета, справедливо отмечено, что первые начала в университетском образовании — «чувство религиозное и чувство нравственное» (263). Но в нем не сказано, что «направление всем нравственным и умственным действиям дается у нас по воле монарха»: «Но отчего же умолчено о чувствах верноподданнических и любви к престолу..?». «Без тех же чувств верноподданства и любви к престолу, ревностного стремления к охранению коренных государственных учреждений, одни общие идеи об условиях и добродетелях, указываемые автором, также могут не только остаться суетным приобретением ума, но даже и увлечь за пределы позволительного и законного» (264-65). И вновь упоминание о революционных событиях во Франции и Германии, как пример возможных вредных истолкований. Комитет вновь и вновь повторяет фразы о началах православия, самодержавия, народности, якобы не подчеркнутых в достаточной степени Плетневым. Речь идет уже не о том, что сказано, а о том, что не сказано, хотя, с точки зрения комитета, должно быть сказано.
