Павел Рейфман - Из истории русской, советской и постсоветской цензуры
Уваров решил продолжать борьбу. 21-го марта его письмо-доклад императору. О том, что о закрытии университетов распространяются «подобные нелепые слухи»; от них «нельзя было ожидать ничего благоприятного»; он считал такие слухи «не заслуживающими серьезного внимания», так как правительственная власть, находящаяся «единственно в повелениях Вашего Императорского величества и в исполнителях священной воли вашей», не высказывала намерения закрыть университеты: «Ваше Императорское Величество не изволили изъявлять мне августейшей мысли об уничтожении или преобразовании наших высших учебных учреждений, напротив того, всегда благодушно ободряемый снисходительным вниманием Вашим к устройству учебных заведений министерства, я еще недавно удостоился слышать изъявление столь драгоценного для меня удовольствия Вашего Величества насчет похвального общего духа и порядка, сохранившихся в сие тяжкое время между обучающимся юношеством министерства народного просвещения». Распространяемые слухи, по словам Уварова, «не могли произвести действия благоприятного»; они проникли и во внутренние губернии России, тревожат умы; родители опасаются за дальнейшее существование высших учебных учреждений, за образование детей. В докладе говорится о подробной Записке, которая ходит по рукам, направлена против общей системы образования; в ней требуется «уничтожения всех русских университетов, оставляя один дерптский неприкосновенным». Он, Уваров, объяснялся по этому вопросу с Орловым (шефом III отделения- ПР). Как раз в это время Уваров получил статью, напечатанную потом в «Современнике»; в ней нет ничего ни о слухах, ни о намерениях правительства, о чем говорит Комитет; «статья, написанная с благонамеренностью, с нелицемерной преданностью правительству, со знанием предмета <…> с любовью к просвещению истинному и благотворному»; Орлов согласился, что статья может содействовать исправлению «превратных толков» (230). Далее Уваров цитирует решение Комитета, который вынужден признать, «что статья <…> не имеет ничего предосудительного <…> везде говорится в ней о приверженности и благодарности к правительству, о преданности к государю, о любви к России» (231). Затем идет полемика Уварова с выводом комитета, что внутренний смысл статьи — «неуместное для частного лица вмешательство в дело правительства». Какой цензор или критик имеет дар «в выражениях преданности и благодарности открывать смысл совершенно тому противоположный?» — задает риторический вопрос Уваров. Он отмечает стремление комитета, не довольствуясь видимым смыслом, доискиваться смысла внутреннего, подозревать тайное значение и т. п.; это стремление «неизбежно ведет к произволу и несправедливым обвинениям в таких намерениях, которые обвиняемому и на мысль не приходили». Уваров в данный момент забыл, как он сам требовал искать тайный смысл!
Он делает вывод, что статья благонамеренная: сам Комитет вынужден дважды это признать. Уваров берет ответственность на себя, пишет о том, что статья была представлена ему и им одобрена: если кто и должен отвечать за неё, то он сам. Уваров, естественно, не сообщает, что он, не только разрешил, но и инспирировал статью. Он старается возложить часть ответственности за её публикацию и на шефа III Отделения. Но главная суть его письма направлена против Бутурлинского комитета. Идет речь о существующем положении, когда с одной стороны оказывается министерство просвещения, с другой — Комитет, делающий свои заключения без учета каких-либо объяснений: при таком положении недоумения и столкновения «были и будут неизбежны», хотя он, Уваров, целый год прилагал все старания, чтобы предупредить такие столкновения, не утруждая царя преждевременными домогательствами (232).
Уваров придумывает хитрый ход. Он предлагает отделить цензуру, по крайней мере цензуру журналов и газет, от министерства просвещения и передать ее в руки Комитета (ни за что не отвечающего — ПР). Тогда окажется единая власть, дающая направление печати; она должна «и непосредственно ответствовать (т. е. отвечать — ПР) за собственные свои распоряжения»; если будет на это высочайшее соизволение, можно передать цензуру периодики и в III Отделение, откуда бы поступали она в Комитет; подобные распоряжения дадут ему, Уварову, новые силы и возможности посвятить больше времени другим, основным частям работы министерства (233).
Резолюция царя, резкая и грубая, ставшая одним из символов николаевского царствования: «Не вижу никакой уважительной причины изменять существующий ныне порядок; нахожу статью, пропущенную в „Современнике“, неприличною, ибо ни хвалить, ни бранить наши правительственные учреждения, для ответа на пустые толки, не согласно ни с достоинством правительства, ни с порядком у нас, к счастию, существующим. Должно повиноваться, а рассуждения держать про себя. Объявить цензорам, чтобы впредь подобного не пропускали, а в случае недоумений, спрашивали разрешений. Вам же путь ко мне всегда доступен» (233). Последняя фраза несколько смягчала общий тон резолюции, но сути дела не меняла: в столкновении с Комитетом Бутурлина Уваров потерпел поражение.
Через 2 дня, 24 марта, последовало распоряжение Kомитета: ничего не должно быть допускаемо «насчет наших правительственных учреждений» (233). Как бы итог полемики по поводу статьи об университетах. В ответ на ехидный запрос Бутурлина, когда будет опубликована царская резолюция, Уваров, не хотевший ее печатать, сообщил, что высочайшая воля по поводу его доклада незамедлительно выполнена. Через месяц, в конце апреля, Уваров едет в Москву, осматривать университет. Погодин, воспевающий каждый его шаг, помещает в «Москвитянине» заметку о посещении Уварова. В ней отмечалось, между прочим: в то время как праздные люди толкуют «о каком-то преобразовании университета», приятно видеть, что государственный сановник… Бутурлин сразу обратил внимание на заметку. 18 апреля он сообщает Уварову о ней, рассматривая заметку, особенно фразу: «становится необходимым стать за университеты во имя просвещения», как нарушение воли царя (233). Бутурлин напоминает, что император 17 апреля собственноручно написал министру просвещения: «я решительно запрещаю все подобные статьи в журналах за и против университетов» (234). 21 апреля распоряжение о запрете было сделано. Последнее слово осталось за Бутурлиным.
Хотя «Отечественные записки» продемонстрировали свою готовность «исправиться», цензура, отчасти по инерции, продолжает придираться к ним, реагируя на самые безобидные рецензии (234). Цензор журнала Краевского получает инструкцию: при пропуске «Отечественных записок» «действовать <…> с самою величайшею осмотрительностью» (235).
Анекдотический пример цензурных придирок — книга влиятельного лейб-медика, тайного советника Маркуса «Etude sur l`etat social actuel en Europe», на французском языке, с опровержением идей утопического социализма, но, отчасти, и с изложением их взглядов. Комитет предложил Уварову сделать замечание цензору, пропустившему книгу (об авторе не поминалось). Уваров отказался это сделать: книга была разрешена Главным управлением цензуры. Но Бутурлин настаивал на своем, подробно, в 4-х пунктах, обосновав свое мнение. И делал вывод: «лучше<…> оставлять в прежнем о нем (зле-ПР) неведении, нежели знакомить с ним, даже посредством порицаний и опровержений» (236).
Власти стремятся всеми способами ограничить ввоз иностранных книг. Уже 8 апреля 1848 г.? Уваров во всеподданнейшем докладе сообщает о мерах по цензурному ведомству в этом направлении. В частности о новой, более высокой, пошлине на ввоз заграничных книг (она должна была принести 60 тыс. годового дохода и сократить поступление книг с Запада). 31 мая1849 г. Kомитет запретил «самым решительным образом», «на каком бы языке ни было, критики, как бы они благонамеренны ни были, на иностранные книги и сочинения, запрещенные и потому не должные быть известными» (137). Во главе комитета иностранной цензуры поставлен известный мракобес А. И. Красовский (см Эпоха обличит. жанра, с. 64–5). По сути, ввоз иностранных книг прекращен. П. А. Ширинский — Шихматов (о нем ниже) обращается к царю с вопросом: должны ли подвергаться цензуре иностранные книги, выписанные особами императорского дома. Ответ Николая: «Не исключать из цензуры, но при выдаче прописать, какие сочинения цензурою не пропускаются» (237). 18 декабря 1850 г. разрешено получать заграничные книги председателю и членам Государственного Совета, министрам и лицам на правах министров, «с подпискою никому не передавать этих книг», а министру народного просвещения приказано раз в месяц представлять царю «список книг, выписанных на имя означенных лиц, и на выдачу по принадлежности испрашивать высочайшее соизволение» (238).
