Павел Рейфман - Из истории русской, советской и постсоветской цензуры
Ничего прямо предосудительного в отчете не усмотрено, но в нем, по мнению Комитета, присутствуют недомолвки, недостаточно отчетливо высказанные мысли, которые легко истолковать в смысле предосудительном; здесь нет того, что можно бы было поставить в вину частному писателю, но следовало бы избегать педагогу, оратору (263). Комитет признает, что и 11-я часть Слова, вызвавшая особые нападки, и всё Слово весьма благонамеренны, но этого недостаточно. В Слове, по мнению комитета, справедливо отмечено, что первые начала в университетском образовании — «чувство религиозное и чувство нравственное» (263). Но в нем не сказано, что «направление всем нравственным и умственным действиям дается у нас по воле монарха»: «Но отчего же умолчено о чувствах верноподданнических и любви к престолу..?». «Без тех же чувств верноподданства и любви к престолу, ревностного стремления к охранению коренных государственных учреждений, одни общие идеи об условиях и добродетелях, указываемые автором, также могут не только остаться суетным приобретением ума, но даже и увлечь за пределы позволительного и законного» (264-65). И вновь упоминание о революционных событиях во Франции и Германии, как пример возможных вредных истолкований. Комитет вновь и вновь повторяет фразы о началах православия, самодержавия, народности, якобы не подчеркнутых в достаточной степени Плетневым. Речь идет уже не о том, что сказано, а о том, что не сказано, хотя, с точки зрения комитета, должно быть сказано.
3 января 1850 г. Плетнев пишет Жуковскому о всех этих передрягах, о Меншиковском и Бутурлинском комитетах. Он узнал, что Бутурлинский комитет подал царю на него донос, находя в его действиях и отчетах «смесь либеральных идей». В итоге последовало высочайшее повеление, чтобы в речах на торжественных актах было как можно меньше отвлеченности, чтобы прямо и положительно объяснялась необходимость и польза образования русского юношества на той тройственной его основе, которая неоднократно выражаема была в разных актах нашего правительства, именно на православие, самодержавие и народность (265). Повеление имело общий смысл, но в подтексте его ощущалось согласие царя с оценкой комитета по поводу выступления Плетнева.
История с Н. Г. Устряловым, консервативным историком, негласным цензором. Он в милости у Шихматова. Автор «Начертания русской истории…», пособия для средних учебных заведений. Архиблагонамеренный. Но комитет и им недоволен. Обращает внимание на то, что смерть царевича Дмитрия названа в учебнике странным, не вполне выясненным событием, что, говоря о письмах Екатерины II Вольтеру, автор упоминает об ее похвалах последнему. В результате царь не разрешил нового издания писем Екатерины. И она подверглась цензуре (266-7).
В дневнике Никитенко за 1850 г. сообщается о новых гонениях на философию (требование ограничить ее логикой). А в 1851 г. произошел скандал, вызванный публикацией лекции одного из одесских профессоров Ришельевского лицея о Шеллинге. Комитет обратил на нее внимание: уместно ли в лицее? Царь откликнулся: «Весьма справедливо; одна модная чепуха». Министру просвещения приказано доложить, «отчего подобный вздор преподается в лицее, когда и в университетах мы его уничтожаем». Когда комитет сообщил царю фамилию лектора (Михневич), тот прибавил к своей прежней резолюции: «тем более должно обратить на него внимание, что он по-видимому поляк». Получился конфуз: Михневич оказался не поляком, а сыном православного священника, окончил киевскую духовную академию, был человеком, преданным престолу, крайне благонамеренным. Его речь содержала критику Шеллинга с точки зрения учения православной веры (272-3, 334).
В дневнике Никитенко приводится множество таких фактов: постановление о том, что можно увольнять чиновников за неблагонадежность, даже тогда, когда ее нельзя доказать; приказание в гимназиях «учить фронту»; подчинение, по представлению комитета, неофициальной части «Губернских ведомостей» общей цензуре; учреждение нового цензурного комитета для рассмотрения учебных книг и пособий и др. (267,269, 338-9). Никитенко пишет, что ныне в России существует 12 разных цензур: «Если считать всех лиц, заведующих цензурою, их окажется больше, чем книг, печатаемых в течение года» (269). Но многим и этого казалось мало: сообщали о поблажках писателям, требовали усиления цензурного контроля. Проект председателя военно-цензурного комитета, барона А. С. Медема: крайне подробные инструкции редакторам и цензорам; последним предлагалось поручить не только выбрасывать «неудобные“ выражения и мысли, но и заменять их своими, “согласными с видами правительства» (269). Министр иностранных дел, с похвалой отзываясь о проекте, выражал сомнение в его осуществимости (269). Никитенко: писал по этому поводу: «Общество быстро погружается в варварство: спасай, кто может, свою душу!» (335-56).
Даже Корфа допекло. Он писал брату, что всё, делаемое в негласном комитете, вызывает у него омерзение; «он давно бы бежал оттуда, если б не надежда иногда что-нибудь устраивать в пользу преследуемых» (271). Не верится в искренность этих слов, но появление их знаменательно.
Весьма любопытен и отзыв Дубельта об издаваемых сочинениях Жуковского О том, что «само имя автора свидетельствует об их благонадежности. Тем не менее его сочинения духовно слишком жизненны, а политически слишком развернуты и свежи, чтобы можно их представить без опасения к чтению юной публике». О частом употреблении в них слов свобода, равенство, реформа, многократном обращении к понятиям: движение века вперед, вечные начала, единство народов, собственность есть кража и подобное «останавливают внимание читателей и возбуждают деятельность рассудка, вызывают размышления, иногда неверные. Лучше не касаться струн, сотрясение которых принесло столько разрушительных переворотов в современном мире. Самое верное средство предостережения от зла — удалить само понятие о нем».
С Жуковским случались цензурные казусы до самого конца царствования Николая и даже в первые годы после его смерти: с одной стороны — никто вроде бы не сомневается в благонадежности поэта; с другой … Как пример приведу историю публикации сборника статей и воспоминаний Жуковсого вскоре после смерти Николая. В архиве сохранились замечания цензора К. С. Сербиновича на этот сборник. В целом они доброжелательные, что закономерно. Содержание сборника — религиозные размышления автора об Откровении, бытии Бога, о душе, о смерти, о молитве, о свободе: «Что есть свобода в высшем смысле? Совершенное подчинение воле Божией всегда, во всем, везде и ничему иному» (курсив текста-ПР). По словам Жуковского, всякий шаг науки — приближение к Богу, красота — тайное выражение божественного, а «идеал красоты есть Бог».
Затрагиваются в сборнике и вопросы политики, революционных событий на Западе (часть статей написана в начале1848 года): «всеобщее отвержение всякой власти называется теперь свободою, движением вперед, торжеством человечества, освобождением разума». Жуковский сравнивает сторонников таких взглядов с толпой зверей, вырвавшихся на волю, и задает риторический вопрос: «И что бы произвела эта свобода, это движение вперед, это ниспровержение всякой власти, это неограниченное самодержавие народа?» По словам Жуковского, самодержавие растет и созревает, вместе с ростом России, очищается, все ближе «подходит к своему божественному смыслу. Оно приведет народ “ вернее всех бумажных конституций <…> без всех потрясений, медлительным путем <…> к той цели, к которой все земные народы стремятся, к свободе». Слово свобода зачеркнуто цензором и заменено словами эта цель.
В целом же всё крайне благонамеренно. Не случайно цензор отмечает: мысль Жуковского не всегда развита в подробностях, но она «не исключает повиновения властям, а напротив того заключает его в себе, ибо повиноваться властям велит Бог».
При всем при том статьи и воспоминания Жуковского вызывают многочисленные вопросы и замечания цензора. Кое-что он требует исключить, подвергнуть церковной цензуре. Слишком уж масштабные проблемы затрагивает Жуковский, слишком своеобразно рассуждает он о Боге, человеке, вере, жизни и смерти. Всё вроде бы с официальных позиций, но можно попасть впросак. В частности особые сомнения вызывает статья «К графу III. О происшествиях 1848 года», о которой идет речь в Записке П. А. Вяземского, в это время товарища министра народного просвещения, члена Главного управления цензуры. В Записке сообщается о сборнике Жуковского, который цензурный комитет рассматривал 25 ноября 56 года, в частности о статье «К графу III». Статья состояла из трех частей: первая — «О необходимости завоеваний России» почти целиком вычеркнута цензором, кроме раздела о Полъше. В ней шла речь о том, что все завоевания России были вынужденными, за исключением завоевания Польши, но Россия не одна в этом виновата и, во всяком случае, внук не обязан отвечать за ошибки бабки, он должен сохранять «свое царство в той целости, какой получил от его предков».
