Ричард Пайпс - Русская революция. Агония старого режима. 1905-1917
Керенский разразился истерической речью, уснащенной столь резкой бранью, какую еще не доводилось слышать под сводами этого зала75. Он обвинил «командующие классы» Европы в том, что они ввергли «демократию» в кровавый вихрь войны. Русское правительство он обвинил в том, что оно установило в стране режим «настоящего белого террора» и заполнило тюрьмы рабочими. И за всем этим стоит «Гришка Распутин». Возбуждаемый звуками собственного голоса, он воскликнул риторически: «Неужели, господа, все, что мы переживаем, не заставит нас единодушно сказать: главный и величайший враг страны не на фронте, он находится здесь, между нами, и нет спасенья стране, прежде чем мы единодушным и единым усилием не заставим уйти тех, кто губит, презирает и издевается над страной».
Сравнив министров с «наемными убийцами» и указав на оставленные ими места, он гремел: «Где они, эти люди, в предательстве подозреваемые, братоубийцы и трусы?»
Не обращая внимания на замечания председательствующего, Керенский продолжал свою диатрибу в том же духе, предостерегая, что Россия «находится на краю величайших испытаний, не бывавших в русской истории» и грозящих анархией и разрухой. Настоящие враги России те, кто ставит личные интересы выше интересов страны: «Вы должны уничтожить власть тех, кто не сознает своего долга. Они [указывая на пустые места правительства] должны уйти, они являются предателями интересов страны».
На этих словах председательствующий попросил Керенского сойти с трибуны.
Левые бурно приветствовали его, но у большинства Думы, уже привыкшего к риторическим эскападам Керенского, особым уважением он не пользовался. Иное дело, когда на трибуну поднялся Милюков: он снискал репутацию ответственного и благоразумного государственного мужа, и поэтому его речь, лишь немногим уступавшая по резкости выражений тираде Керенского, прозвучала значительно весомей. Следует помнить, что его обращение к Думе было результатом компромисса, достигнутого левой и правой фракциями Прогрессивного блока, и из солидарности с первыми, включавшими в себя значительную часть и его партии, Милюков обвинил правительство в предательстве, но, чтобы успокоить вторых, облек свое обвинение в более обтекаемую форму вопроса.
Милюков припомнил преобразования, произошедшие в России в 1915 году вследствие поражений на фронте, и надежды, которые эти перемены заронили в обществе. Но ныне, по истечении двадцати семи месяцев войны, настроение в стране иное: «Мы потеряли веру в то, что эта власть может нас привести к победе». Все союзные государства создали правительства национального единства, привлекая к военным усилиям самых достойных граждан, невзирая на партийную их принадлежность. А что в России? Здесь все министры, способные получить поддержку парламента, были устранены. Почему? Объяснение этого феномена Милюков стал искать в предательстве, опираясь на сведения, будто бы полученные им во время последней поездки по Европе: «Во французской желтой книге был опубликован германский документ, в котором преподавались правила, как дезорганизовать неприятельскую страну, как создать в ней брожение и беспорядки. Господа, если бы наше правительство хотело намеренно поставить перед собой эту задачу или если бы германцы захотели употребить на это свои средства, средства влияния или средства подкупа, то ничего лучшего они не могли сделать, как поступить так, как поступало русское правительство [Родичев с места: «К сожалению, это так»]»76.
Поведение правительства породило слухи об измене в высших эшелонах власти, распространившиеся по всей стране. И тут Милюков извлек заготовленную «бомбу»: ссылаясь на сообщение «Berliner Tagwacht» от 16 октября, он рассказал о том, что германское посольство еще до войны воспользовалось услугами личного секретаря Штюрмера, некого И.Ф.Манасевича-Мануйлова, журналиста с весьма темным прошлым, для подкупа консервативной газеты «Новое время». Отчего же дело, поначалу возбужденное против этого господина, было вскоре прекращено? Оттого, объяснял Милюков, что, как признал на следствии сам Мануйлов, он передал часть врученной ему немцами суммы премьер-министру Штюрмеру. Далее Милюков привел отзывы австрийской и немецкой прессы, весьма довольной отставкой Сазонова и замещением его на посту министра иностранных дел Штюрмером. Из приведенных свидетельств не может не создаться впечатления, что Штюрмер имел тайные связи с врагом и прилагал усилия для заключения сепаратного мира.
В этом месте из-за возмущения правых, выкрикивавших, что утверждения Милюкова — клевета, ему пришлось прервать выступление. Когда порядок был восстановлен, Милюков сделал несколько туманных, но зловещих намеков о деятельности некоторых симпатизирующих немцам дам за границей и в Петрограде. «Нам нужно судебное следствие, вроде того, какое было произведено над Сухомлиновым. Когда мы обвиняли Сухомлинова, мы ведь тоже не имели тех данных, которые следствие открыло. Мы имели то, что имеем теперь: инстинктивный голос всей страны и ее субъективную уверенность».
Во время пребывания в Париже и Лондоне, продолжал Милюков, ему рассказали, что центральные державы имеют доступ к самым сокровенным государственным тайнам России. Не так обстояло дело, когда за внешнюю политику отвечал Сазонов. Затем Милюков упомянул о встрече Протопопова с немецким бизнесменом в Стокгольме прошлой весной (что вовсе не было секретом и о чем Протопопов лично докладывал царю), вновь и вновь вызывая в сознании аудитории мысли об измене и подготовке почвы к сепаратному миру. Напомнив об уходе Протопопова из Думы в начале заседания, Милюков воскликнул: «Он слышал те возгласы, которыми вы встретили его выход. Будем надеяться вместе с вами, что он сюда больше не вернется».
Вновь обратившись к теме, с которой начал, Милюков заметил, что раньше была возможность взаимодействия Думы и правительства, но сейчас все по-иному. Воспользовавшись пресловутой фразой Шуваева: «Я, быть может, дурак, но я не изменник», Милюков увенчал свою речь изящным риторическим рефреном. «Что это, глупость или измена?» — вопрошал он,— глупость или измена, что Россия была не подготовлена к операции на Балканах после выступления на ее стороне Румынии; что Россия оттягивала предоставление польской автономии, пока к этому не вынудили немцы; что правительство расценивало как подстрекательство к мятежу все попытки Думы организовать внутренний фронт; что департамент полиции подстрекал к забастовкам и устраивал другие «провокации», чтобы иметь предлог для мирных переговоров? И на каждый из этих вопросов аудитория громко отзывалась: «Глупость!», «Измена!», «Одно и то же!» Впрочем, сам ответил на свой вопрос Милюков, это действительно не важно, ибо результат одинаковый. И, уходя с трибуны, он потребовал отставки кабинета министров.
Упомянутая Милюковым «субъективная уверенность» в том, что высшие сановники идут на соглашение с врагом, не имела под собой ни малейших оснований. Грубо говоря, это был чистейший вымысел. Милюков, конечно, прекрасно понимал, что ни Штюрмер, ни кто-либо другой из министров не совершали измены, и каковы бы ни были недостатки премьер-министра, он оставался лояльным российским гражданином. Позднее, в своих мемуарах, Милюков признал это77. И тем не менее он чувствовал за собой моральное право клеветать на невиновного человека и бросать самые тяжкие обвинения в адрес правительства, ибо считал, что в настоящий момент всего важнее кадетской партии получить власть в стране, пока страна еще не погибла78.
На самом деле Милюков способствовал нагнетанию революционных страстей не меньше, чем все действия — или, вернее, бездействие — правительства. Резонанс от его выступления, привлекшего всеобщее внимание благодаря тому, что он говорил от имени самой значительной в России политической партии, еще более укрепила его репутация известного ученого: было невозможно вообразить, чтобы человек его положения в обществе мог выдвинуть столь серьезные обвинения, не имея неопровержимых доказательств. Некоторые даже полагали, что союзники сообщили Милюкову дополнительные уличающие свидетельства, которые он не пожелал огласить из соображений безопасности. Правительство запретило прессе печатать или комментировать речь Милюкова. Но этот запрет только усилил интерес к ней. Перепечатанная на машинке, размноженная на мимеографе и расклеенная по стенам, речь Милюкова распространилась на фронте и в тылу в миллионах копий79. Эффект был разительный: «Упрощавшая молва в народе и в армии гласила: член Думы Милюков доказал, что царица и Штюрмер предают Россию императору Вильгельму»80. И чувства, которым дала волю речь Милюкова, сыграли важнейшую роль в февральской революции81, первоначальным и единственно существенным мотивом которой было озлобление на предательское правительство.
