Джеффри Хоскинг - История Советского Союза. 1917-1991
Таков усредненный облик тех, кто по меньшей мере косвенно оказывал решающее влияние на кадровую политику во всех сферах человеческой деятельности. Возможно, именно по этой причине к 70-м годам советское общество было милитаризовано в значительно большей степени, чем в двадцатых и тридцатых. Тот высокий социальный статус, который армейские офицеры отвоевали себе в ходе второй мировой войны, стал постоянным. Постоянной же стала их интеграция в партию, благодаря системе основательной политической подготовки. Можно предположить, что военные были больше довольны своим положением, чем представители любой другой профессиональной группы в Советском Союзе — и у них были к тому все основания. Правда, Хрущев однажды урезал военные ассигнования и непродуманно сократил численность офицерского корпуса — это и стало одной из возможных причин его падения. Но все остальные советские вожди — от Сталина до Черненко — считали Вооруженные силы — армию, флот, ВВС и ракетные войска — тем, что позволит распространить власть советов на весь мир и достичь паритета с США. Военные заказы оставались главным приоритетом советской экономики. Школьники и студенты обучались гражданской обороне и проходили начальную военную подготовку. Вообще военное обучение стало обычной чертой жизни в СССР.
Но как же проходил отбор кандидатов на партийные должности? Бывший профессор университета им. Патриса Лумумбы в Москве, Михаил Восленский, у которого были связи в Центральном комитете, после своей эмиграции на Запад в 1972 г. рассказал: молодой человек (или девушка, что случалось гораздо реже), который хотел сделать карьеру, должен был стать партийным активистом у себя на работе. Для этого на него взваливали множество малоприятных и к тому же неоплачиваемых обязанностей по пропаганде и агитации, социальному обеспечению, профсоюзной деятельности и т.д. Он прилежно посещал партийные собрания, при этом, не вступая в особенно острые противоречия с выступавшими, он должен был сделать свое присутствие достаточно ощутимым. В дальнейшем ему надо было оказаться в составе партийного бюро, затем стать одним из секретарей бюро, и наконец — самим секретарем. На крупных предприятиях это была постоянная и оплачиваемая должность. Каждая ступень его роста фиксировалась в характеристике — и чем более высокое положение он занимал, тем подробнее она была. Подписывали ее директор предприятия, председатель профессионального комитета и кто-либо из руководящих работников местного райкома. Характеристику направляли в райком (или выше, если предприятие нашего героя было крупным и важным). В характеристике давалась оценка политической зрелости и лояльности, специальных знаний и административных способностей. Местное отделение КГБ, имевшее тесные связи с отделом кадров предприятия и осведомителей, внедренных в его штат, также готовило доклад, из которого должно следовать, что кандидат на должность не опасен — смысл этого понятия в СССР был значительно шире, чем на Западе.
Если человек преуспевал в роли партийного секретаря, перед ним открывались возможности дальнейшего продвижения на средние и высшие ступени партийного аппарата. Нередко это сопровождалось учебой в высшей партийной школе.
Совершенно естественным результатом такого метода продвижения по службе было образование клик или “групп клиентуры”. Каждый кандидат на продвижение по службе должен был заручиться поддержкой кого-либо из вышестоящего эшелона партийной иерархии. Он продолжал пользоваться той же поддержкой при продвижении на следующий уровень, если его покровитель сам успевал за это время сделать очередной шаг в своей карьере. Эта тенденция отмечалась всеми наиболее внимательными “кремленологами” — специалистами по советским политическим деятелям. Брежнев был упорным и искусным мастером такой политики, особенно в последние годы своей жизни. Он продвигал тех, кто работал вместе с ним на Днепродзержинском металлургическом заводе или в партийном комитете Днепропетровской области (западные журналисты назвали это “днепропетровской мафией”), или позднее в республиканских партийных организациях Молдавии и Казахстана.
Если и был в Советском Союзе “правящий класс”, то ядро его — партийные должности, находившиеся в распоряжении каждого партийного комитета и люди, которых подбирали на эти посты. Разумеется, не все обладали равной властью: степень властных полномочий определялась очень точно тем, чьей номенклатурой была данная должность, что имело значение для привилегий, с этой должностью связанных. Между прочим, связь назначений и постов с партией не подлежала огласке — хотя многие должности формально были выборными, — и вся система действовала в тайне. Поэтому численность “правящего класса” определить трудно. Если цифры, которые приводит Восленский, достоверны, то на районном уровне номенклатурных работников было около трех четвертей миллиона, что вместе с их семьями (если учесть низкую рождаемость среди славян) дает цифру в 2,5–3 млн. человек, или около 1% от общей численности населения. Однако Восленский, видимо, упускает из виду должности, которые не были прямо связаны с партией, правительством или предприятиями народного хозяйства. Подсчеты, сделанные Ригби, дают цифру, которая больше чем вдвое превышает подсчеты Восленского — около 2 млн. человек, или 1,5–2% всего населения, и это без учета членов семьи. Но эти подсчеты основаны на изучении положения, сложившегося в двух относительно небольших республиках — Башкирии (автономная республика) и Грузии (союзная республика), где численность номенклатурных работников могла значительно превышать среднюю. Мои собственные подсчеты дают цифры, средние по отношению к приводившимся выше данным — однако претензии на их точность были бы слишком самонадеянными.
Если термин “правящий класс” применяется к западному обществу, то он означает владение средствами производства и возможность передавать их по наследству. У советской элиты такой собственности не было. Но через централизованную систему планирования номенклатурные работники тем не менее контролировали средства производства всей страны. И хоть этот контроль нельзя было непосредственно завещать своим наследникам, личные связи и система образования позволяли номенклатурным отпрыскам занять такие позиции, которые в будущем обеспечивали им продвижение на аналогичные посты. Некоторые члены семей представителей советского руководства сделали блестящие карьеры. Так, зять Хрущева А. И. Аджубей стал главным редактором ежедневной газеты “Известия” и членом Центрального комитета. После устранения Хрущева он, что примечательно, потерял оба поста. Сын Брежнева Юрий стал заместителем министра внешней торговли, а зять, Юрий Чурбанов, оставался заместителем министра внутренних дел до 1982 г., до скандала, связанного с повышенным интересом его жены к бриллиантам. Зять Косыгина О. О. Гвишиани возглавлял Государственный комитет по науке и технике, который должен был внедрять в советскую промышленность жизненно необходимые ей новые технологии. Сын Андропова Игорь работал в Институте США и Канады, после чего возглавил советскую делегацию на совещании в Мадриде по безопасности и сотрудничеству в Европе.
Тем не менее было бы неверно сказать, что непотизм стал определяющей чертой советского партийно-государственного аппарата подобно тому, как это случилось в других обществах. Это, возможно, объясняется тем, что семья как таковая для советских лидеров имела меньшее значение, чем в большинстве других политических систем (но семейная жизнь тем не менее тщательно скрывалась от общественного мнения). Другое объяснение следует искать в той системе клиентелы*[25], которая была описана выше и которая, вероятно, представляет собой советский аналог системы “наследования”. Эта гипотеза помогает понять, почему советской элите систематически и вполне успешно удавалось осуществлять то, что всегда и всюду делают правящие классы: передачу своего положения по наследству. Параллели с другими обществами — буржуазным, феодальным или восточным — были бы во многом неверны: советское общество являло собой новый исторический тип, и потому для адекватного его описания нам надлежит прежде всего привести в порядок терминологию.
Из приведенных доказательств следует, что причины существования централизованной системы планирования к 1970-м гг. имели не столько экономический, сколько политический характер. Даже те темпы экономического роста, что были достигнуты в 1930-х гг., теперь были недоступны даже для тяжелой промышленности. Ежегодный прирост в пятидесятых и шестидесятых годах составил 5–6%, в 1971–75 гг. он упал до 3,7% и в 1976–80 гг. — до 2,7%. По понятным причинам каждый старался в ежегодных отчетах показать хоть небольшой, но все же рост производственных показателей. Соответственно вполне закономерен вопрос: не скрывается ли за этими цифрами еще большее замедление темпов роста или даже некоторое падение производства? Конечно, в конце семидесятых годов население страны ощутило на себе, что экономические условия ухудшились, а постоянная нехватка тех или иных товаров стала еще заметнее.
