История Вселенских соборов. Часть I. Вселенские соборы IV и V веков - Алексей Петрович Лебедев
Итак, стремления отцов собора или православной napтии его выразить истинное учение о Сыне Божием и равенстве Его с Отцом библейскими изречениями решительно не увенчалось успехом. Сторона православных испытывала затруднения. При таких обстоятельствах выступает на сцену третья фракция собора, умеренно арианская. Во главе ее, как нам известно, стал Евсевий Кесарийский, человек в одно и то же время и ученый и изворотливый. Он предлагает собору уже готовый символ, который стоило только утвердить общим согласием членов собора, и догматической деятельности отцов наступил бы конец[60].
Евсевий берется провести на соборе свои идеи, составлявшие средину между православием и крайним арианизмом, при чем хочет облечь свои идеи в такие формы, которые нравились бы одинаково всем направлениям на соборе, и не вызывали бы споров. Чтобы угодить многочисленной партии православных епископов, он согласно с их желанием излагает, внесенное им в собрание отцов, вероопределение словами Писания. Чтобы найти себе сочувствие в не менее многочисленной партии умеренных ариан, почитателей богословствования Оригенова, во главе которых стоял и сам Евсевий, он излагает вероопределение в выражениях, встречающихся в сочинениях Оригена и любимых его последователями. Наконец, чтобы угодить группе богословов строго арианских или евсевианам, он внес в свой символ неопределонности, общие места, которые могли обращать в свою пользу евсевиане, вкладывая в них свой смысл[61]. План хитроумный! Поставив дело подобным образом, Евсевий сильно рассчитывал на успех, и на первое время счастье, по-видимому, ему улыбалось. — Но ознакомимся с самым символом Евсевия, какой он вносит на собор для утверждения. Чтобы отклонить всякое подозрение собора и сколько возможно расположить членов его в пользу своего символа, Евсевий всячески старается доказать достоинство и истинность своего вероизложения. В этих его целях символ начинается следующими словами: «Мы содержим и исповедуем веру так, как приняли от предшествующих наших епископов, как научились ей от Божественного Писания, как соблюдали и исповедывали в пресвитерстве, а потом в епископстве». Спорный пункт об отношении Сына Божия к Отцу изложен в символе в выражениях, хотя и библейских, но слишком широких и общих. «Веруем во единого Господа И. Христа, Божие Слово, Бога от Бога, Свет от Света, Жизнь от Жизни, Сына единородного, перворожденного всея твари, прежде век от Отца рожденного»[62]. Нужно сказать, что хотя здесь Сын исповедывался и Богом и происшедшим от Отца, — что так или иначе допускали и крайние ариане, — но не определялась степень близости Сына к Отцу, а это-то и было главным вопросом в спорах. В дальнейших словах символа не без намерения референта слишком выделялись одно от другого лица св. Троицы. Евсевий писал: «веруем, что каждый из них — Отец, Сын и Дух — есть и имеет свое бытие, что Отец истинно Отец, Сын истинно Сын, Дух Святый истинно Дух Святый»[63]. Этим Евсевий, нужно полагать, наносит скрытый удар учению церковному о существенном единении Сына Божия с Отцом. — Символ прочитан пред лицом собора. Водворилось молчание, которое Евсевий принял было за знак общего одобрения. Минута знаменательная в истории христианства! Наконец император Константин прервал молчание и выразил свое полное одобрение символу, заявив, что он сам так же мыслит и желает, чтобы все так же мыслили. Евсевий торжествовал… Но затем император предложил, чтобы сделана была прибавка к символу, прибавка одного слова, и, однако, эта прибавка должна была обратить в прах все начинания Евсевия. Константин предложил, чтобы внесено было в символ слово: όμοούσιος, единосущный, для определения отношения Сына Божия к Отцу. Этого-то всего меньше желал Евсевий Кесарийский, не хотели его приверженцы, не желали последователи Евсе- вия Никомидийскаго. Что указанный термин предложен был для внесения в символ именно императором, об этом свидетельствует участник собора Евсевий[64]. Но правда ли это? Неужели Константин был настолько сведущ в богословии, что оставлял позади себя всех других православных богословов, когда предложил внести в символ слово, сделавшееся лозунгом православия в Никейскую эпоху и остающееся таким доднесь? Что Константин первый потребовал внесения слова όμοούσιος в символ, это весьма вероятно, но что он сам и измыслил его, это чуждо всякого вероятия. Последнее невероятно, потому что богословская точка зрения императора во все времена его жизни оставалась неустойчивою. Если же, однако, Константин действительно первый провозгласил на соборе όμοούσιος, то в этом случае он действовал не сам по себе, но под влиянием партии православных, которая внушила ему и самое слово, и разъяснила ему смысл слова, и выставила на вид важность утверждения его на соборе для опровержения арианства. Поэтому правы и те древние писатели, которые утверждают, что никто другой, как именно епископы собора провозгласили и утвердили термин όμοούσιος[65]. Таким образом, слава церкви ничего не потеряет от того, если действительно термин όμοούσιος первый произнес на соборе император, мирянин и еще некрещенный. Мы склонны думать, что все это происходило при таких условиях. Когда православные епископы увидели, что выразить исповедание веры относительно Божества Сына Божия словами Писания не осталось возможности, — так как арианствующие каждому подобному выражению давали свой смысл, неправославный, — то они почли справедливым употребить для данной цели выражение, хотя буквально не находящееся в Писании, но освященное церковным преданием[66]. Никакое слово не могло выражать потребную мысль о равенстве Божества Сына Божия с Отцом, с такою силою, как όμοούσιος, — όμοούσιος, которое встречалось в сочинениях светил древней церкви — Дионисия Александрийского и Дионисия Римского[67]. Нужно думать, что епископы православные остановили свое внимание на этом слове и они-то решились принять его в качестве термина для обозначения отношения сущности Сына к сущности Отца. Но чтобы избегнуть продолжительных и бесполезных споров на соборе, споров, которые и без того довольно затянулись, епископы внушили самому императору внести слово όμοούσιος на собор и потребовать его принятия. Император являлся не лицом, которое должно было наперед предрешить определение собора, но лицом, влияние которого должно было умерить споры и повлиять своим примером
