Андрей Марчуков - Украинское национальное движение. УССР. 1920–1930-е годы
О проектах нациотворения речь еще будет идти. Здесь же, для лучшего понимания состояния общества и стоящих перед украинским движением задач, стоит привести еще одну модернистскую версию украинского нациогенеза, предложенную американским исследователем украинского происхождения Р. Шпорлюком. Он исходит из тех позиций, что Украина была «окраиной» России и Польши. Когда под влиянием индустриально-капиталистической модернизации начинается трансформация русского и польского обществ в общества современного типа, в которых национальная идентификация и идеология стали приобретать ведущее значение, украинцы оказались в непростом положении. Дилемма состояла в том, станут ли они из «полуфабриката» и «окраинного общества» частью русской или польской наций (к тому времени для российской Украины актуальность сохранял лишь общерусский вариант) или сами превратятся в особую, такую же современную нацию. И далее Р. Шпорлюк указывает, что в силу определенных традиций (культурных, исторических, государственных) и стремления «украинцев» непосредственно войти в мировое сообщество был выбран второй путь и начато создание «Украины» как особого национально-культурного и политического сообщества. Этот же процесс означал отказ от иной идентичности и удар по русскому и польскому проектам[24].
Подход Р. Шпорлюка к проблеме появления «Украины» как национального организма заслуживает внимания, но после того как будет пересмотрена его основная посылка, а именно: положение о наличии «украинцев». Такая посылка является широко распространенной, причем не только среди сторонников этногенетического подхода. Это считается как бы само собой разумеющимся, поэтому стереотипы мышления ведут и к одинаковым выводам. Но вот существовал ли «украинский народ» как некий вполне оформленный самодостаточный организм, осознающий себя таковым? Факты свидетельствуют об обратном.
Было бы некорректно утверждать, что украинцы оказались перед каким-то выбором. Перед выбором оказались деятели национального движения. Ведь «украинцев» еще предстояло создать, еще предстояло внушить населению Малороссии, Новороссии, Волыни, Подолья, Слобожанщины, Приазовья украинское национальное сознание, распространить украинскую идентичность. Можно сказать, что национальную идентификацию пришлось выбирать именно тем группам образованного малороссийского общества (и в том числе самим активистам национального движения), которые были готовы к восприятию такого рода вопросов. Украинский проект (термин, кстати, был введен в употребление Р. Шпорлюком) не был ответом малороссийского общества на дилемму, которую во второй половине XIX в. поставило перед ним общественно-политическое и социально-экономическое развитие Европы и Российской империи. Он был лишь одним из нескольких возможных вариантов его трансформации, и ему только предстояло утвердиться в качестве такового. В отличие от позднейших историков деятели украинского движения вполне отдавали себе отчет, что «украинцев» как нации нет и их только предстоит создать. Именно так, как целенаправленное распространение малочисленными группами «украинцев» национальной украинской идентичности на широкие этнографические массы и превращение этих масс из «малороссов» и «русинов» в украинскую нацию, излагал суть украинского движения его виднейший деятель и руководитель М. С. Грушевский[25].
Вкратце ознакомимся с тем, что представляли собой эти проекты. Согласно польскому проекту, идеальным отечеством поляков была Польша в границах 1772 г. В этих же границах виделась и польская нация, которая включала бы три «братских» народа: собственно поляков, русинов (в современной терминологии – украинцев) и литвинов (белорусов). При этом не учитывалось, что поляки – народ западнославянский, не имеющий с остальными «братьями» близкородственных культурных связей. Да и их отношения были далеки от «братских» (что отразилось в народной памяти).
Если об украинском проекте еще пойдет речь, то содержание общерусского проекта стоит пояснить. Не вдаваясь глубоко в проблематику нациогенеза русских (хотя она весьма интересна, но при том слабоизучена (!) и к тому же имеет непосредственное отношение к украинскому нациогенезу), укажем лишь на следующие моменты. Вхождение в середине XVII в. части южнорусских земель (Левобережья с Киевом) в состав Российского государства имело огромное значение и для малороссов, и для великороссов. Оказало оно влияние и на дальнейшую судьбу самой России. Народное восстание, возглавленное Богданом Хмельницким, и Переяславская рада, открывшая собой воссоединение обеих частей Руси и интеграцию Малороссии в состав России, стали настоящей точкой бифуркации. Иными словами, точкой ветвления исторического процесса, в которой накопившиеся качественные изменения ситуации переламывают прежний ход развития (в данном случае и западнорусских земель, и России, и Польши, и Турции с Крымом), направляя его в новое эволюционное русло.
Не будет преувеличением сказать, что становление России как империи и последующее превращение в сверхдержаву явилось результатом совместного труда великороссов и малороссов, их совместным детищем. Точно так же, как и культура XVIII–XIX вв. (и XX тоже), которую мы сейчас называем русской, не была «русской» в современном понимании этого слова, а была плодом творчества Великой, Малой и Белой Руси. В русском общественном сознании «русскость» чаще всего рассматривалась как нечто более широкое, чем «великорусскость». Она распространялась на малороссов и белорусов, то есть на то русское (восточнославянское) православное население, которое имело общие этнические и культурные корни и составляло ядро русского идеального Отечества, в границы которого входила территория всей Древней Руси. И велико-, и мало-, и бело– и карпаторуссы (жители Восточных Карпат) считались русскими, неразрывными частями единой большой общности. Естественно, ни о какой дискриминации на личностном уровне мало– и белорусов не было и речи: представителям этих народностей был открыт доступ ко всем карьерным возможностям, вплоть до самых высших постов в государстве. При этом им не приходилось ломать себя, переходя в совершенно иную общность и навсегда порывая с «отеческими гробами», как это приходилось делать малоруссам при интеграции в Польское государство и общество.
Было бы неверно полагать, что триединая русская нация существовала в виде устоявшегося современного организма. Она еще оставалась на уровне проекта и так же, как и украинская, являлась одним из возможных вариантов национальной трансформации российского (и малороссийского) общества. И этот проект тоже нуждался в претворении в жизнь, то есть подразумевал интеграцию нескольких русских «племен» (по терминологии того времени) в национальную общность. Но при этом образ Большой русской нации (формировавшийся, кстати, и в Киеве, и во Львове) присутствовал в сознании подавляющей части российской и малороссийской общественности и значительной части правящих кругов, а среди простого народа – на уровне чувства общности.
Триединый русский народ составлял этнический центр Российского государства и занимал самую высокую ступеньку в этнической иерархии империи. Хотя, наверное, правильнее и логичнее будет вслед за А. Каппелером сравнить эту иерархию не с лестницей, а со сферическими кругами, расходящимися от культурно-этнического ядра, которым был русский народ (великороссы, белоруссы и малороссы, этнические границы между которыми были весьма нечеткими)[26]. При этом местные этнические и культурные отличия не воспринимались как что-то вредное и противоестественное (за исключением разве что церковной практики[27]) и даже считались колоритным вариантом общей русской души. Толерантное и даже заинтересованное отношение российского общества к местной специфике (немыслимое, скажем, во Франции) совсем не подразумевало ликвидацию местной малорусской идентичности. Но такое отношение сохранялось лишь при условии, когда эти отличия не превращались в слагаемые этнического фундамента для конструирования новых национальных общностей, отрицающих общерусскую идентичность и потому вступающих с ней в непримиримую борьбу.
Неприятие украинского национального движения было вызвано опасением разложения русского идеального Отечества, за которым ясно виделось и разложение Отечества вполне реального, политического. Как совершенно справедливо замечает А. И. Миллер, восприятие русским общественным мнением украинского (и белорусского) национального движения в корне отличалось от восприятия других национальных движений в империи. Дело в том, что борьба с ним означала не только борьбу за сохранение государственного единства страны, но и непосредственно касалась еще и вопроса о целостности русского народа или о том, какие территории еще предстоит консолидировать в единую русскую нацию[28]. Разложение этой целостности имело бы гораздо более серьезные последствия, и прежде всего для единства страны, поскольку непременно поставило бы под сомнение и его. Если сравнить отношение к украинству российской общественности и ту государственную политику, которая проводилась в отношении его, с его целями и деятельностью, то нетрудно заметить, что они все же далеко не соответствовали той опасности, которую украинский проект представлял для национального и государственного единства Российской империи.
