Сергей Павлюченков - Крестьянский Брест, или предыстория большевистского НЭПа
Председатель Чрезвычайной комиссии Л. Троцкий»[47]. Впоследствии, в гражданскую войну, подобные стычки красноармейцев с заградительными продовольственными отрядами приобрели хронический характер и, как правило, заканчивались разгромом продовольственников, на которых отыгрывались за продовольственную диктатуру большевиков мобилизованные в армию крестьяне. В связи с этим появились специальные распоряжения, категорически запрещавшие остановку воинских эшелонов на станциях расположения заградотрядов.
С работой Чрезвычайной комиссии по продовольствию и транспорту связан один, весьма важный случай, известный очень узкому кругу специалистов, ранее предпочитавших обходить его молчанием, но чрезвычайно точно характеризующий политическую физиономию вождя большевиков. Этот случай имеет прямое отношение к выяснению вопроса об объективных и субъективных истоках революционного террора.
Длительное время образы Ленина и Сталина соревновались в массовом сознании лишь объемом исключительных добродетелей. Со временем такие представления начали меняться, и теперь более волнует вопрос: кто из них был более жесток и решителен в способах проведения своей политики? Думается, что такая постановка правомерна. Противопоставление добренького Ленина кровожадному Сталину не выдерживает критики. В. М. Молотов, хорошо знавший обоих, делал однозначный вывод, что Ленин был более суров, чем Сталин[48]. Сталина сделала Сталиным длительная и упорная борьба после смерти Ленина за личный авторитет и главную роль в партии, но в послеоктябрьском «товариществе» вождей решительность и беспощадность Ленина не имели себе равных.
Троцкий во многом обязан своей репутацией жестокого диктатора советской бюрократии, напуганной его репрессиями в отношении самовластвующих провинциальных начальников, а также командиров и комиссаров Красной армии. Сталин, если исключить его известную грубость, мог сойти за образец мягкости и кротости в тогдашнем составе правительства. Заслуживают внимания Свердлов, способностям которого не суждено было полностью раскрыться, но который успел начертать свое имя на скрижалях истории акциями красного террора в ответ на ранение Ленина осенью восемнадцатого года и против казачества в начале девятнадцатого года, а также Зиновьев, человек слабохарактерный, но могущий в состоянии истерического страха устроить кровавую баню для заложников в питерских местах заключения. Однако способности соратников имели вторичный, подчиненный характер по отношению к качествам вождя. В этом случае история дала еще одно яркое подтверждение своему правилу, когда в период развития революций она приводит к власти не уравновешенный центризм, а наиболее экстремистски настроенные политические силы и личности.
Лексикон Ленина зимой 1918 года был самым насыщенным по части таких выражений, как «беспощадный», «террор», «расстрел на месте» и т. п., хотя в этот период он еще не решался дальше продвинуть классовую теорию и открыто обозначить очередного врага социалистической революции. Ленин пока грозил только в адрес безликих спекулянтов и саботажников, но втуне уже готовил очередное «острое блюдо».
А. Д. Цюрупа стал наркомом продовольствия 25 февраля, и в его неопубликованных воспоминаниях есть отрывок, относящийся к работе Чрезвычайной комиссии по продовольствию и транспорту в последних числах февраля — начале марта. Цюрупа вспоминал, что на заседание комиссии, где председательствовал Троцкий,
«поступил проект декрета, написанный рукой В. И. (Ленина). В нем предписывалось всем крестьянам сдавать разверстку в срок под расписку. В нем имелся параграф, в котором было сказано, что тот крестьянин, который не сдаст своей продразверстки в срок, будет расстрелян…»[49]
Этим предложением даже такие будущие мастера «кнута», как Троцкий и Цюрупа, были шокированы.
«Я испугался, — пишет Цюрупа, — сказал, что это невозможно. Что же мы будем массовые расстрелы производить? В результате этот декрет не появился».
Тем не менее в феврале 1918 года большевиками была предпринята первая централизованная попытка использования вооруженной силы в заготовке продовольствия. В феврале покинул Петроград неудавшийся нарком продовольствия Шлихтер, получивший особое задание и чрезвычайные полномочия по заготовке хлеба в Сибири. На месте Шлихтер развернул активную деятельность по организации отрядов. 27 февраля он телеграфировал Ленину и в Минпрод:
«В Челябинском уезде работают четыре вооруженных реквизиционных отряда, которые, по-видимому, напугали на юге уезда кулаков, они начинают привозить хлеб»[50].
Но мужички быстро оправились от первоначального испуга и стали изощреннее прятать хлеб. За кратковременной волной успеха стало ясно, что применение реквизиции вскоре дает отрицательный результат. Шлихтер настаивал:
«Требую постоянной экстренной маршрутной посылки мануфактуры и дензнаков. Надо помнить, что никакие вооруженные реквизиционные отряды сами по себе без мануфактуры и дензнаков не спасут… Организую обмен хлеба на спирт, согласия вашего на это не испрашиваю, ибо не надеюсь получить»[51].
«Товарообмен»
Стабильнейшая из валют в Отечестве! В начале 1918 года где-то сытые селяне изводили горы зерна на самогон, где-то худосочные горожане утоляли чувство голода вином из разбитых погребов. Опьяненная анархией, самогоном и изысканным вином Русь веселилась, плакала и праздновала кончину опостылевшего порядка. В деревне продолжался бурный процесс раздела помещичьих имений. Между отдельными обществами разыгрывались настоящие сражения за право грабить ту или иную усадьбу. Нельзя сказать, что крестьяне не понимали своего вандализма в отношении архитектурных памятников и художественных ценностей бывших дворянских гнезд. Но на основании опыта 1905–1907 годов у них сложилось убеждение, что помещика не выживешь, если не стереть с лица земли его имение. Этим пользовались кулачки и крестьяне средней руки, подъезжавшие к месту погромов на нескольких подводах каждый, чтобы увезти побольше добра.
Горький в «Несвоевременных мыслях» отмечал, что в деревне появился особый хищный тип мелкого хозяйчика, быстро обогащавшегося за счет помещичьей собственности, а также путем безудержной спекуляции в условиях полного развала государственной продовольственной системы. Почувствовав вкус к наживе, деревня брала реванш у голодного города за многовековую эксплуатацию и утеснение.
К. Радек впоследствии писал об этом периоде:
«Крестьянин только что получил землю, он только что вернулся с войны в деревню, у него было оружие и отношение к государству, весьма близкое к мнению, что такая дьявольская вещь, как государство, вообще не нужно крестьянину. Если бы попытались обложить его натуральным налогом, мы бы не сумели собрать его, так как для этого у нас не было аппарата, а крестьянин добровольно ничего бы не дал. Нужно было сначала разъяснить ему весьма грубыми средствами, что государство не только имеет право на часть продуктов граждан для своих потребностей, но оно обладает и силой для осуществления этого права»[52].
Карл Бернгардович был прав. Действительно, чтобы иметь возможность в 1921 году потребовать у крестьянина часть его хлеба, государству в течение трех лет потребовалось всеми способами доказывать ему, что оно имеет возможность забрать у него все. Однако высказывание Радека не вполне искренне. Он намеренно расписывает историческое полотно большими, широкими мазками, чтобы скрыть под ними грязненькие, дилетантские штришки первоначальных опусов большевизма. Мы далеки от того, чтобы вослед Радеку стать на путь апологетики государственного насилия, вдохновляемого идеологией классовой войны. Полезнее указать на недостатки сильного, чем растравлять язвы слабого. Государство, отторгнувшее миллионы своих граждан как классово чуждый элемент, более ответственно перед историей, нежели массы темных, впервые дорвавшихся до сытой и вольной жизни мужиков.
Разного рода реминисценции, встречающиеся сплошь и рядом в заявлениях политиков, как правило, представляют собой чуть-чуть приоткрытые двери в историю, в которые они пропускают стайки легковесных заслуг и которые захлопывают при приближении тяжелых обвинений.
Весной 1919 года, на VIII съезде РКП (б), Ленин, возвращаясь к недавнему прошлому, произнес:
«Мы поступали согласно тому, чему учил нас марксизм. В то же время политическая деятельность Центрального Комитета в конкретных проявлениях всецело определялась абсолютными требованиями неотложной насущной потребности. Мы должны были сплошь и рядом идти ощупью. Этот факт сугубо подчеркнет всякий историк, который способен будет развернуть в целом всю деятельность Центрального Комитета партии и деятельность Советской власти за этот год»[53].
