Василий Лебедев - Искупление

Тут поднялся с лавки Боброк, и все приумолкли, а он прошел тяжелым шагом немолодого уже человека к оконцу и медленно налил полную кружку сыти. Медовым духом повеяло по палате. Боброк оглядел всех, молча выпил и снова оглядел. Вытер широкую бороду-лопату и только после этого веско изрек:

- Не бывать Москве под Тверью. Сбирай полки, княже!

* * *

В переходных сенях новый мечник раздавал боярам оставленные на лавках мечи. Хмуро посматривали ближние княжьи люди на юношу: "Эва! Приластил себя ко князю! Пиявочна душа, присосал себя ко князю и радехонек..."

Недолюбливали бояре новых людей, заводившихся около князя, особенно молодых, уж больно скоры и востры они на слово - чище татарской сабли бреют. Вот Кочевин-Олешинский выступил из ответной, глаза выкатил в удивлении, волосы пальцами боронит одной рукой, бороду - другой, будто голову разодрать намерен на части. Нет, чтобы молча меч принять, уколол, назвал по-старому:

- Дай-кося мой меч, Михайло-сокольничий! Молча Бренок подал ему меч в дорогих ножнах - на сорок гривен серебра.

- Казной-то поверстан? - ткнул Олешинский Брен-ка кулаком в живот.

Слава богу, сдержался Бренок, не ответил тем же, но благочестиво изрек:

- Я князю служу не за злато и благо - молю ему по вся дни за душу христианскую его.

Тут Митька Монастырев сунул меж ними медвежью голову, схватил меч в золоченых ножнах и стал его прилаживать к поясу.

- Эй! Эй! Тать окаянный! Почто меч мой похэтил? А? - взревел боярин Шуба, вмиг налившись краской злобы,

А Митьке того и надо: заржал так, что из княжей половины испуганно выглянула сенная девка, но увидала здоровенного красавца и убралась, охнув, - неделю Митька сниться будет...

- Яко тать, на чужое добро накинулся?

- Держи, боярин Акинфей! Не надобен мне твой позлащенный меч, понеже годен он тохмо девок пугать. А ну, Бренок, дай-кося мой!

Бренок охотно подал Монастыреву его крупный, тяжелый меч в простых кожаных ножнах, отделанных медью.

- Ладен у тебя меч, Митька, - похвалил Бренок.

- А вот убьют - тебе завещаю! И опять засмеялся.

- Не буди судьбу, Митр-ей! - набожно перекрестился воевода Плетей. Взял сам свою кривую, татарского пошиба саблю, поправил на голове мурмолку, тоже не русского пошиба, и направился к митрополиту, брату своему, узнать, почто не был на сиденье боярском, здоров ли старец.

Шуба уходил недовольный. К Монастыреву больше не вязался, но не удержался и заметил Брейку:

- Коль в милостники попал, бога не забывай!

- Судьба озолотит - свечку Михайле-архангелу поставь, а нам меду бочку! - встрял Кочевин-Олешин-ский (все-то выгоду зрит во всем!) и засеменил коротко-шагой походкой своей блудливой.

"Шел бы ты, шелудивый!.." - в сердцах подумал Бренок, отвернувшись, чтоб не видеть, как зацапал опять он бороду и сальные волосы на голове пальцами.

Монастырев наклонился к уху Бренка, двинул его плечом и кивнул на Олешинското:

- У боярина Юрьи своя чужую гоняет, вишь чешет" ся! - И снопа засмеялся, вывалившись на рундук...

Шуба тоже обронил на ходу наставительно:

- Молись за князя. Бога не забывай!

- За князя молясь, не тебе же я поклоны кладу! - ке выдержал Бренок.

- Эва, язык-от у тя! Наперед разума стелется! Великий князь вышел последним, пошутил:

- Все мечи роздал?

- Все, княже...

- Ну, так ты не разбогатеешь: надо себе оставлять!

В переходных сенях густо пахло щаным духом мясным, гаревой сытью гречневой каши - исконной приправы к щам. Запахи звали к себе и бояр, и воевод, но Дмитрий никого не удерживал и не приглашал к столу, изменив намерение утреннее: сейчас каждый час был дороже гривны.

4

Дмитрий вышел из Кремля небольшим полком. Не повелось так-то выходить великому князю во главе небольшого воинства да еще против какого-то посла, единственное утешение и оправдание было в том, что Михаил Тверской держал наготове свои полки. Однако Дмитрий не пошел в землю тверитян, не пошел он и на зов Сарыхожи во Владимир, путь княжего полка пролег на Переяславль-Залесский. По левую руку от князя ехал Владимир Серпуховской. Справа был отныне Михаил Бренок. Как ни косились старики бояре, а слово княжье обрело силу и не позволяло открыто перечить воле Дмитрия. Брейку, по всему было видно, хотелось показать свою службу, он готов был ко всему, вплоть до тяжкой битвы, но полк выступил небольшим числом, не слишком дружно и неярко: все были в походных неброских доспехах, даже шлемы на великом князе, на больших воеводах, даже на князе Серпуховском и воинственном Боб-роке не горели златом, правда, брат лишь провожал Дмитрия за городскую черту, оставаясь за него в Москве.

Впереди с двумя слугами ехал московский тысяцкий Василий Васильевич Вельяминов, слева от него - под-уздный, справа - мечник. За всю дорогу тысяцкий лишь раз оглянулся, прикинул расстояние меж князем и собой, и больше князь не видел его прихмуренных, узко поставленных глаз. Дружина Вельяминова, его гридкя, была оставлена в Москве по повелению князя. Вельяминов не перечил, но был обижен, что без него прошел боярский совет. Упрямо щетинился его посеребренный затылок, вспыхивая на солнце. Он ехал в самом легком воинском наряде, даже шлем вез на руке его мечник, младший брат купца Некомата. Тысяцкий порой молодцевал впереди, как бы расчищая для великого князя дорогу, но в то же время в этом выезде вперед, в этом ненужном облаке пыли сказывалась обида за холодность Дмитрия, вдруг забывшего родственную связь с Вельяминовыми. Сутулая, боевым луком выгнутая спина Василия Васильевича, казалось, кричала: знаем себе цену! Но Дмитрий не мог простить ему самовольныэ связи с Ордой - подарки туда и прием оттуда. Большую волю взяли тысяцкие на Москве, и случай с Алексеем Хвостом, убитым среди Кремля, ничему их не научил. Дмитрий знал, конечно, истоки силы тысяцких, истоки эти уходили во глубину московского люда, в его доверие и поддержку, но грядут времена, в коих двоевластию места нет.

Полк миновал торг перед Кремлем, проехал по Ильинке, через разбитые ворота в разрушенных Ольгердом деревянных стенах выехал на Сады. Левее лежал пустырь - Глинищи, правее - Сады, а еще правее отекала их дорога, шедшая на переправу к небольшой речке Рачке. На пепелищах Глинищ почти не осталось изб. Черные трубы пожарищ все еще торчали тут и там: видно, ремесленному люду, холопам некогда было ставить новые жилища, весна оторвала их, позвала к земле, тут впору справиться с сараями для скота, поставить кузницы, гончарни, а избы... Можно лето пожить и в землянках, на Руси так-то не привыкать жить... Правее, вдоль самой Яузы, избы сохранились, тут испокон века стояли кузнечные слободки, гордясь своим первородством на Москве перед теми, кто взял обычай устраиваться кузницами в Заяузской слободе, под боком у монастыря Козьмы и Демьяна. Дмитрий, всматриваясь в низкие избы и высокие кузницы за ними, радовался, что столь важное дело не остановилось на Москве. Тут билась жизнь.

Собаки взлаивали на конных издали, бабы выкликали любопытных ребятишек от дороги, сами сторонились, не уходили, смотрели серьезно и строго: не вздумал ли великий князь потихоньку сбежать из стольного града? Ежели так, то довесть надобно мужикам, те ударят в набат, затворят ворота, пересекут дорогу: умирать - так вместе, бояре хорошие и красно солнышко великий князь! Бывало так-то... Но полк был небольшой, и потоку, должно быть, особой тревоги не было у жителей города в тот час. Лишь выбрели сотни две народу из Великого посада, да еще от Москвы-реки, от Васильевского луга потянулись, а от Яузы пастухи выскакали из голодных стад, ревевших на малотравье. Пастухи, что вражий разъезд, приостановились и высматривали издали, Знамени над полком не было, значит, поход невелик, можно пасти спокойно... Но как там ни раздумывай, а большому спокойствию не бывать, коли княжьи вой в седлах: в такую пору всегда тревожно думается о своей судьбе, не позовет ли она в поход. А позовет - оставляй, человек, плуг, кузницу, гончарню, кожедель-ный чан, литейную печь..,

Впереди тысяцкий. Вдруг он приостановил коней вместе с подуздным и мечником. Свернули с дороги направо, к низкой избе под корявой сосной, но не доехали, а стали близ дороги у громадного пня. Уже было видно от полка, как там возятся малолетние отроки. Был виден заводила - постарше, как обычно, других - он сидел на том широченном пне, поджав ноги по-татарски. Стало видно и баловство: рожа у заводилы вся измазана желтой глиной, под татарина, на голове мурмолка из тряпок. Парнишка держал в руке длинную палку, на конце которой было привязано что-то съедобное, похожее на крупную кость. У пня в тесном загоне из жердей метались голодные собаки. Каждая норовила достать кость, высоко прядая за нею. Иногда озорник давал схватить кость одному-другому псу, но тут же на потеху ребятне вновь выдергивал ее. Если собака брала мертвой хваткой, заводила бил ее другой палкой и отымал добычу. Вой и лай увлекли детей, и они не сразу заметили полк.