Кирилл Залесов - Грехи наши тяжкие

Кирилл Залесов

Грехи наши тяжкие

Окидываю взглядом комнату — так себе обстановочка. А ведь одно из лучших петербургских издательств! Здание, конечно, неплохое, мощное, но интерьер… Рухляди много — даже в кабинете главного редактора, то есть в той комнате, куда я переместился и жду автора. А бумаг, бумаг сколько! Уму непостижимо. Все завалено бумагами — все углы. Прямо склад какой-то.

Стук в дверь — это он! Надо сказать «Войдите», или «Прошу», но я молчу. Дверь приоткрывается, и вот он стоит на пороге — взгляд пронзительный, смотрит без смущения, нет, — можно подумать, что для него это дело привычное. А ведь я-то знаю, что это первый его литературный опыт.

– Здравствуйте, милостивый государь, — приветствует он меня. — Не помешаю?

– Заходите, заходите, Федор Михайлович, — я встаю из-за стола, делаю приглашающий жест.

Он движется как-то неловко, пальто на нем выцветшее — я бы сказал, несерьезное пальтецо. Садится в кресло напротив моего стола не то, чтобы робко, на краешек, и не то, чтобы фамильярно развалясь, а с достоинством. Бороду свою поглаживает и смотрит на меня внимательно — таким пытливым, но беспокойным взглядом.

– Роман мы ваш прочитали, — говорю я. — Для первого опыта в литературе прекрасно. Но есть у нас к вам ряд замечаний. Существенных, — твердо добавляю я.

– А именно?

Он придвигается чуть ближе, его глаза темнеют.

– Замысел интересен, и написано отменно. Но кое-что выглядит несуразным. Например, зачем столько крови? Разве обязательны сразу две жертвы? Если бы вы писали в духе господина Крестовского — то ради Бога. Вы сами придумали этот сюжет?

– Услышал историю в трактире. Кое-что додумал сам. — Он заметно нервничает.

– Допускаю, что такое может быть, но одно дело — правда жизни, а другое — правда литературы. Не стоит тратить времени на страшилки…

– На что тратить? — удивляется он.

– Страшилки, — повторяю я, — или «ужастики». Есть такой термин.

– Забавное словечко, — замечает автор.

– Короче говоря, Федор Михайлович, этот эпизод я рекомендую вам переделать. Настоятельно.

Он неопределенно пожимает плечами, и видно, это ему не по душе.

– Далее. Вы слишком увлекаетесь описанием мучений своего героя после совершения им преступления. Это весьма утомляет, уверяю вас. Тут надо бы как-то поживей сделать. Все эти бури в стакане воды… знаете… — я делаю паузу, — утомительны. А вот история семьи Мармеладовых вообще лишняя. Написана сочно, драматично, но на сюжет не работает.

Я смотрю на него: лицо у автора поскучнело, глаза сделались некрасивыми, злыми даже. Он резко дергает плечом.

– Но в этом-то и дело, что человек, который сознательно пошел на преступление, то есть сознательно душу свою омертвивший, испытывает стенания этой самой души и… — он пытается объяснить, но я прерываю его.

– Все понимаю, Федор Михайлович, — но вкусы читателей для нас превыше всего. Мы уж, извините, собаку съели на этой литературе и научились различать, чуять, если хотите, что хорошо, а что не очень хорошо.

Он теребит бороду, пальцы его немного подрагивают, потом вдруг порывисто встает с кресла и, глядя мне в глаза, быстро говорит:

– Ну что ж, я так понимаю: вы не будете печатать мой роман.

– Да помилуйте, — я изображаю удивление. — Отнюдь, даже напротив. Мы будем печатать ваше произведение. Я же говорю вам: как первый опыт оно заслуживает всяческих похвал. Мы, кстати, — тут я понижаю голос, — единственное из всех издательств Петербурга, которое активно печатает молодых авторов. Вот так-то. Другое дело — наши рекомендации. Право, они только улучшат произведение. Сделайте, друг мой, сделайте.

Он молчит, потом берет рукопись, прощается и выходит.

Я уверен, что он учтет мои советы, переработает роман и вернется.

На следующий день иду к дому, где он снимает квартиру. Две крохотные комнатки в сыром здании у канала. Он живет на первом этаже. Да-да, много гордыни, это я и сам знаю по учебникам, но уверен: изменения он внесет. Внушать я умею неплохо — проверено в Клинике человеческих возможностей. Оттого-то мне удалось без труда уйти от охраны Коридора Времени. Хотя, честно признаюсь, еще и повезло.

Пришел он ко мне в издательство спустя две недели, сказал, что мои советы учтет, и попросил месяца два. Я согласился, хотя времени у меня было в обрез — по Коридору мне долго ходить нельзя: кончится срок, и человек автоматически возвращается туда, откуда прибыл, а если его несанкционированное путешествие получает огласку, то грозит заключение. Но я согласился на два месяца — первый все-таки опыт, никак нельзя, чтобы не получился. Если бы не получился, я от огорчения, наверное, сдался бы охране Коридора Времени: мол, так и так, обманом проник в прошлое, жаждой мести раздираемый, мои повести никто не печатает, все советуют переделать, вот я и решил отыграться на классиках.

Но первый опыт удался… Через два месяца он занес мне папку с текстом. Все как договаривались: Лизавета жива, ее в тот момент просто дома не было, да и старуху он не топором убивает, а подушкой душит. И никаких многостраничных самокопаний в истерзанной душе. Все так лихо закручено, что только держись. Мне очень понравилось. Особенно сцена, где следователь за студентом по чердакам гоняется и из пистолета палит. Я как прочитал, так и помчался к нему домой. Увидев меня, он нахмурился и после небольшого замешательства пригласил к столу.

– Вы уж извините, — говорю, — я шел мимо и решил к вам зайти. Хотел сказать, что будем печатать ваше произведение. Так что поздравляю.

Ну, он сухо кивнул, даже не улыбнулся, а женщина, что за столом сидела, наоборот, засияла, стала чашки на столе передвигать, а он на нее как зыркнет! Вижу, не рад он, ох не рад. Но ведь печататься-то надо! Да и потом, я не такие уж радикальные изменения ему навязал. Все оставил как было, героев не менял. Идею его не тронул. Так, косметические поправки. Видел бы он, как мою повесть курочили. Камня на камне не оставили. У героя была жена — потребовали жену убрать. Герой уезжает в другой город — потребовали, чтобы он никуда не уезжал. Герой был смелый — сказали, что лучше бы ему быть трусом. Ну и так далее.

В общем распрощался я с ним, отдал последние распоряжения относительно рукописи и покинул издательство — навсегда. Дело было сделано. Первый шар в лузу закатился.

«С почином!» — поздравляю я самого себя.

Но какие-то сомнения душу гложут. Что-то здесь не то! И насчет Федора Михайловича, и насчет бороды, и насчет первого романа… Но надо было спешить: оставалось еще два визита.

В Париже я устроился редактором известного издательства, которое печатало начинающих авторов. Нужный человек, ради которого я находился здесь, никак не появлялся. Время катастрофически таяло.