Эдуард Перруа - Столетняя война
Таким образом, провинциальный национализм стал опорой для опасных действий принцев — угрозы, от которой государство пока не сумело себя оградить. Цели не изменились. Вопрос стоял все так же: останется ли король независимым и сильным или воцарится «полиархия» магнатов, алчных до власти и денег, которые будут его контролировать в своих интересах. Под альтруистическими заявлениями уже можно различить их эгоистические амбиции. Облегчить страдания народа путем снижения налогов, обуздать произвол королевских чиновников, потребовать созыва Штатов — вот программа, которую они провозглашали, чтобы настроить общество в свою пользу. Требования неверских заговорщиков в 1442 г. предвосхитили Лигу Общественного блага. Но, пока был жив Карл VII, они не отваживались вновь объединиться. Сурового наказания, которому подвергся в 1455 г. граф Жан V д'Арманьяк, чьи земли заняли королевские войска, образцового процесса герцога Алансонского (он оказался вновь замешан в преступном сговоре с англичанами и за это приговорен к смерти, а потом помилован и заключен в темницу замка Лош) хватило, чтобы смирить их нетерпение. Особенно они ждали, чтобы восстать, разрыва между королем и его бургундским кузеном, считая его неминуемым.
Ведь всем казалось, что Филипп Добрый просто предназначен на роль вождя коалиции принцев. Под его властью Бургундское государство достигло вершины своего могущества. Удачные стечения династических обстоятельств, умело вызванные или использованные, отдали ему в руки нидерландское наследство Виттельсбахов, а также могущественное Брабантское герцогство. В Люксембурге он оттеснил, не без труда, последних представителей Чешского дома; рейнские князья были его клиентами. Его бастарды или его кузены занимали троны правящих епископов Утрехта и Льежа. Этот собиратель земель правил обширным и богатым доменом, простиравшимся от Соммы до Фрисландии, от Ла-Манша до Мозеля. Этой мозаике княжеств пока недостало единства, которое могли бы ей придать лишь сильные центральные институты. Но оно уже намечалось, особенно в финансовой сфере, и после 1450 г. Брюссель уже выступал в роли столицы Нидерландов. Почти все территориальные приобретения герцога были сделаны за счет Империи. Однако из этого не следует, что Филипп стал немецким князем. По отношению к германской державе он сохранял позицию высокомерной независимости, отказываясь выразить в действиях вассальную связь, подчиняющую его бесцветному Фридриху III Габсбургу. Когда в 1447 г. император, чтобы получить его помощь против швейцарцев, предложил ему поднять в ранг королевства некоторые земли, которыми герцог владел за Шельдой, например Фрисландию или Брабант, Филипп заломил за свое согласие на такой дар непомерные требования: это королевство включит в себя все его имперские домены, кроме того, как его король он будет иметь сюзеренитет над всеми рейнскими или лотарингскими княжествами, которыми не владеет непосредственно. Если он не хотел укреплять связи с Империей, так это потому, что его взгляд был постоянно обращен к Парижу, где правили его предшественники. Имперские владения, в которых он умел сохранять абсолютную власть, послужат ему лишь резервуаром, откуда он будет черпать силы для реализации своих французских амбиций.
А король Франции вовсе не жаждал удовлетворять самые далеко идущие из этих амбиций и не подпускал бургундского кузена ни к каким французским делам. Некоторые статьи Арраского договора, которые были особо важны для герцога, так и не воплотились в жизнь: исполнители убийства в Монтеро остались безнаказанными, душа Иоанна Бесстрашного не нашла поддержки в благочестивых учреждениях, которые Карл обещал основать в его память; чиновники монархии продолжали рассматривать Бургундию и Артуа как фьефы короны, бесцеремонно орудовали там, фиксировали апелляции к Парижскому парламенту. В 1451 г. король воспользовался восстанием гентских ремесленников, чтобы потребовать от Филиппа — впрочем, безуспешно — возвращения городов на Сомме, не предлагая даже обусловленной компенсации. Весь поглощенный подготовкой к великому крестовому походу против османов, которой он, как верный преемник прожектеров-Валуа занялся с 1454 г., герцог Бургундский видел, что Франция ускользает из его рук; хуже того — он опасался, что враждебность короля, растущая с каждым днем, перейдет в открытую войну; он даже уже не был уверен, что в этом поединке с монархией непременно одержит верх. В 1456 г. ему представилась возможность обеспечить себе лучшее будущее, взяв реванш за прошлые унижения. Дофин Людовик, изгнанный из Дофине отцом, которого вывели из себя его преступные интриги, просил убежища на бургундской территории. Филипп колебался, принимать ли его: он не желал провоцировать неравную войну. Если в конце концов он поселил того в Женаппе, в Брабанте, то прежде всего затем, чтобы тот позже дал ему в Париже место, какое некогда занимал Иоанн Бесстрашный.
Отныне изгнанник и его хозяин с нетерпением будут ждать смерти короля, которая даст каждому из них богатство и власть. Из всех опасностей, угрожающих возвращенному и воссоединенному королевству, гипотетическая бургундская угроза была опасней всех для его непосредственного будущего.
III. АНГЛИЯ АЛОЙ И БЕЛОЙ РОЗЫ
Опасность была бы еще серьезней, если бы Англия могла возобновить борьбу и, вступив в союз с недовольным Бургундцем, поставить под вопрос все результаты, достигнутые Валуа. После 1453 г. предполагать такую возможность в самом ближайшем будущем было отнюдь не бессмысленным, хоть в реальности при Людовике XI она и не осуществилась. Для традиционной историографии характерен упрощенческий подход: мол, Англия Генриха VI была истощена неудачами на континенте, а гражданская война, охватившая ее на целое поколение, стала неизбежным следствием ее военных неудач. Все как раз наоборот: потенциально королевство Ланкастеров все еще представляло угрозу. В глазах христианской Европы и, что еще важнее, в его собственных глазах оно морально выросло в ходе борьбы. Память о давних победах здесь была живее, чем о недавних поражениях. Общественное мнение, как ясно говорят и прошения в парламент, и комментарии хронистов, постоянно помнило об эпопее Генриха V, всегда становясь на сторону того, кто обещал возобновить войну и вообще поощрял опасные реваншистские настроения. В этой борьбе англичане осознали свою силу, о которой век назад еще не ведали. Кроме того, их национальная сплоченность укрепилась благодаря языковому единству, теперь уже прочно утвердившемуся. Аристократия, администрация и даже двор, несмотря на брачные союзы суверенов, мало-помалу отвыкли от французского; Екатерина Французская, а после Маргарита Анжуйская здесь выглядели иностранками, говорящими на чужом языке и неспособными понять английского менталитета. Уже в ходе долгого царствования Эдуарда III суды почти перестали вести дебаты на англо-нормандском жаргоне. При Генрихе IV ведомство малой государственной печати начало составлять некоторые акты на национальном языке; французский понемногу исчезал — до такой степени, что секретари уже не умели его использовать. После 1450 г. для выпуска редких актов, которые все еще составлялись на вражеском наречии, приходилось привлекать специальных чиновников, еще оставшихся от нормандской администрации, которых называли «секретарями французского языка».
Материальное истощение страны было намного меньшим, чем во Франции. Когда-то народ обложили непосильными налогами, от которых он в конце концов избавился, ускорив тем самым финальную катастрофу. Но численно он уменьшался разве что от эпидемий. С концом войн, облегчившим лежавшее на трудящихся классах налоговое и военное бремя, прогресс в экономике, ощутимый уже в течение двух поколений, быстро принял ярко выраженный характер. Это успешное развитие затронуло даже аграрную сферу, традиционно более тяжелую на подъем, более туго поддающуюся нововведениям. Здесь довольно быстро сумели восполнить потери, нанесенные периодическим возвращением чумы; лишь в некоторых областях остались какие-то разоренные войнами земли, отчего эти области несколько раз освобождались от налогов, — прежде всего это относится к графствам на границе с Шотландией. В других местах положение держателей быстро улучшалось; манориальная эксплуатация, столь архаичная на заре Нового времени, окончательно исчезала в результате дробления или трансформации сеньориального домена. Индивидуальное или коллективное освобождение вилланов, умелое назначение выкупов свели на нет отработки и сделали крепостное состояние пережитком — столь же редким, сколь и анахроничным. В результате росло благосостояние свободных держателей, бравших землю в долгосрочную аренду — копигольд. Сеньоры, получатели земельной ренты, были не в убытке от этой трансформации. Им не терпелось повысить доходность своих земель: почти повсюду они пытаются уничтожить право выпаса скота на общинных землях или на убранных полях, где обычно пасся бродящий без присмотра скот довольно низкого качества, вернуть себе самые богатые общинные угодья, приумножить и огородить засеянные кормовыми травами луга, осушить болота. Это так называемое движение огораживаний, которое достигнет апогея при последних Тюдорах[130] и сделает характерным для английского ландшафта то чередование лугов и лесов, какое отличает его и поныне. Все это происходило не без затруднений: немало забот земельным собственникам приносили политические смуты, нарастание беспорядка, неурожаи — множество живых и колоритных свидетельств этого можно найти в переписке семьи Пастонов, мелкопоместных дворян из Норфолка. Но она же показывает значимость и жизненную силу сельского хозяйства, от которого еще в большой мере зависело благосостояние нации.
