Эдуард Перруа - Столетняя война
В городах к этому добавился недавно начавшийся подъем промышленности. В предыдущем веке превратности войны, резкие повороты в политике и дипломатии расстроили торговые отношения с Нидерландами, поставив под угрозу поставку шерсти в мастерские континента. Под натиском экономической необходимости теоретические пожелания, которые когда-то выразил парламент Эдуарда III, мало-помалу были воплощены в жизнь. В городах появилось сукноделие, чему способствовали исключительное качество необработанной (woolens) и камвольной (worsteds) шерсти, а также мастерство нидерландских ремесленников, привлеченных сюда особыми привилегиями. Задолго до 1450 г. экспорт шерсти стал постепенно уменьшаться за счет повышения доли готовых сукон, настолько красивых, что континентальные торговцы жадно разбирали их. В ответ на жалобы фламандских и брабантских ткачей и в ущерб противным интересам антверпенских коммерсантов Филипп Добрый был вынужден постоянно запрещать ввоз в свои земли английских сукон, которые вырабатывал Бристоль и многие другие города. Напрасный труд: гегемония английского сукноделия утвердилась столь прочно, что нидерландские мастерские, не выдерживая конкуренции, одна за другой закрывались; чтобы не погибнуть сразу, они уже шли на сознательное понижение качества продукции, используя короткую испанскую шерсть и выбрасывая на рынок сукна саржу[131], изобилие которой компенсировало ее посредственное качество.
Следствием всего этого для Англии стало заметное развитие внешней торговли. Монополией в этой сфере издавна пользовались иностранцы, и королевская власть поддерживала такое положение, чтобы не беспокоить своих снисходительных инвесторов. Так, например, Эдуард III велел своим судьям относиться к иностранным купцам так же, как к его собственным подданным; когда они получали благодаря процедуре denization, или натурализации, те же права, что и коренные жители, им было проще взыскивать долги. Непомерно щедрые привилегии позволили ганзейцам, несмотря на яростное сопротивление их противников, получить право на собственную консульскую юрисдикцию в Лондоне. Из-за вызывающего богатства этих иноземцев в народе копилась ненависть к ним, так резко проявившаяся во время жакерии 1381 и 1450 гг. Но, прежде всего благодаря прибылям местной промышленности и процветанию внутренней торговли, которую вели ремесленные цеха, или craft guilds[132], возник и богатый класс английских капиталистов, желавший обогащаться и на международных сделках. Появившийся на свет позже всех лондонских корпораций цех галантерейщиков, из которого позже выделится компания Merchant adventurers[133], постепенно вытеснит иностранных негоциантов и укажет стране на ее морское призвание.
Политический кризис мало помешал экономическому подъему ланкастерской, а позже Йоркской Англии, зато, похоже, глубоко поразил сильную в прошлом систему управления монархией, систему, которой до сих пор кичилось островное королевство. Кризис возник с 1450 г., сразу после жакерии Кэда; тут же началась его кристаллизация вокруг одной династической и личностной проблемы. Он стал следствием давней ланкастерской узурпации, в ходе которой в 1399 г. Генрих IV поднялся на трон, не посчитавшись с правами Мортимера, которые теперь через брак перешли к могущественному дому Йорков. Пока династии сопутствовал успех, ее легитимность не ставилась под сомнение. Неудачи на континенте почти не пошатнули ее положения. Но личные ссоры и борьба за влияние подогрели амбиции и надежды ее врагов. Потомство Генриха IV почти все угасло. Кларенс, Бедфорд, Глостер умерли, не оставив потомства. Последняя надежда рода, Генрих VI, хоть и женат с 1444 г., все еще не имел наследников. Это юноша, отстававший в развитии, до крайности набожный, хрупкого здоровья, лишенный воли и, несомненно, интеллекта. Над его душой тяготело нездоровое наследие: в августе 1453 г. его рассудок помутился, как некогда у его деда Карла VI. Для этого жалкого суверена было характерно не буйное помешательство, а отупение, тихое оцепенение, длящееся долгие месяцы до возврата, всегда очень краткого, видимости просветления. А задолго до душевной болезни король полностью подпал под власть жены. Маргарита Анжуйская — иностранка, честолюбивая, деятельная, пылкая и ничего не понимавшая в английских делах. Воспитанная во Французском королевстве, где никто не противился власти монарха, она хотела править, не оглядываясь на совет баронов, на мнение парламента. Для нее Штаты королевства — как иногда называют английский парламент по аналогии с континентальным институтом — не более чем помеха ее власти, тогда как при умелом использовании он бы удесятерил ее силу. Будучи в душе француженкой, она выступала за мир, ничего не делала, чтобы отобрать у Валуа недавно потерянные провинции, и считала, что Форминьи и Кастильон окончательно завершили франко-английский спор. Это еще одна причина ее непопулярности: ведь все общество требовало мести за эти поражения, хотя и не было готово нести расходы на новую войну. Чем более изолированной чувствовала себя Маргарита, тем с большей страстью привязывалась она к партии, которая возвела ее на трон. Это клан Бофоров, партия мира, руководимая Сомерсетом, который был побежден при Кане, но стал коннетаблем и всемогущим советником. А разве Бофоры не метили выше? Разве эта незаконная, но узаконенная ветвь рода Ланкастеров не рассчитывала добиться отмены закона, преграждающего ей путь к трону? В таком случае, если бы Маргарита осталась бесплодной, Сомерсет мог бы домогаться своего назначения наследником престола. И уже может по меньшей мере просить должности правителя королевства, поскольку Генрих был поражен безумием.
Но он встретил соперника в лице Ричарда Йорка. Приходясь по отцу внуком Эдмунду Лэнгли, тот в противовес Бофорам представлял законное потомство Эдуарда III. По линии матери, Анны Мортимер, он наследовал претензии, которые потомки Лайонела Кларенса по женской линии были вправе выдвинуть к узурпаторам Ланкастерам. Этот маленький некрасивый человек, столь же хитрый, сколь и нерешительный, давно нашел свой путь. После смерти Глостера он возглавил партию войны. В качестве почетной опалы его отправили управлять беспокойной Ирландией. Но в 1450 г. он, сославшись на мятеж Кэда, вернулся в Англию, не испрашивая разрешения. Выжидая развития событий, он неосторожно позволил Сомерсету утвердиться у власти; потом, опасаясь, что против него выдвинут обвинение с целью избавиться от него, он выпустил выдержанный в резких тонах манифест, обличающий фаворита. Тем не менее обе враждующие партии не хотели гражданской войны. Согласно «акту милости», которого Йорк легко добился, он вместе с прощением получил место в Совете, которым воспользовался для подготовки последней аквитанской компании. Ему уже казалось благодаря безумию короля, что трон близок. Но через два месяца, 13 октября 1453 г., Маргарита произвела на свет сына — в день святого Эдуарда, в честь которого он и получил имя. Для сторонников королевы и Бофоров это было некое «дитя чуда». В йоркистском клане роптали, что это неожиданное рождение смахивает на незаконное. Йорк более не был наследником престола, но как старший из принцев крови мог претендовать на регентство. Парламент, созванный с запозданием и всецело ему преданный, назначил его в марте 1454 г. протектором королевства. Он сменил всех министров и бросил Сомерсета в Тауэр. Чтобы задобрить Маргариту, ее младенца сделали принцем Уэльским, отметая тем самым клеветнические обвинения в незаконности его рождения. Однако какой-либо компромисс между обеими партиями уже окажется невозможным. Отныне Англии Генриха VI, как полвека назад Франции, предстояло познать бич гражданской войны — чередование партий у кормила власти, привлечение ими на свою сторону вооруженных приверженцев, правильные сражения, осуждения и казни невиновных, а время от времени — лживые примирения.
Война Роз — Алой розы Ланкастеров против Белой розы Йорков — это одно из самых неприятных внутренних потрясений, какие знала история Англии. Привести только монотонное перечисление ее политических и военных перипетий значило бы потерять из виду силы, сделавшие ее возможной, обойти молчанием вопрос, какие сферы она затронула и, что еще важнее для нашего предмета, каких не коснулась. По правде говоря, эта война возникла по вине высшей аристократии, могущество которой уже век как непрестанно росло и которая теперь яростно бросилась в борьбу группировок, в погоню за королевскими милостями, за землями, за деньгами, за властью.
Эта беда возникла не в одночасье. Весь XIV в. ряды высшего баронства, накануне Столетней войны еще многочисленного, редели в результате постоянного угасания знатных родов; а браки, наследования, королевские пожалования сосредоточили все богатства в руках немногих лиц. В парламент Эдуарда II обычно съезжалось более сотни баронов; при Эдуарде III их число уже не превышало четырех десятков. Самых богатых, тех, кто имел один или несколько графских титулов, в 1360 г. было не более двенадцати. Ненамного повысилось их количество и впоследствии: если исключить группу «малых герцогов», созданием которой Ричард II хотел купить согласие баронства на свой автократический переворот и появление которой вызвало скандал, королевская власть не проявляла щедрости, создавая новых графов, и эти назначения едва компенсировали исчезновение титулов вследствие пресечения мужских линий. Сознавая, какую силу придает ей малочисленность, эта высшая аристократия все более и более стремилась замкнуться в своем кругу. Менее богатую знать, нуждающихся «главных держателей короны» и арьер-вассалов она не ставила ни во что. Она одна имела право заседать в парламенте благодаря своим богатым держаниям. Здесь из нее составилось собрание «пэров королевства» — аристократическая и олигархическая трансформация старинного феодального совета. Таким образом «совет парламента», когда-то состоявший из главных советников, прелатов и еще многочисленной массы баронов, стал «палатой лордов», где светские лорды численностью всего десятков пять к тому моменту, к которому мы подошли, претендовали на то, чтобы полновластно диктовать суверену политику по своему вкусу, решать в качестве последней инстанции все текущие проблемы, превратиться в верховный суд, используя процедуры «импичмента» и attainder[134], то есть карая неугодных министров, обвиняя их в измене и вынося приговоры, всегда суровые. Созыв каждого нового парламента рассматривался как акт создания нового пэрства, которое уже нельзя будет отобрать у владельца и его потомков по мужской линии. Мало-помалу слово «барон», которым первоначально называли всех богатых вассалов, стало применяться лишь к пэрам; оно обнаруживало тенденцию превратиться в титул, который бы носили лорды, не имеющие графств или герцогств.
