Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3)
большое дурно учинил, и начом присягал во всем зрадил, и ево, гетмана, взяв, от
козацвого обозу отвез в дальние места., и к войску не отпустил, неведомо для чего, и
держал у себя с неделю, и знатное де дело, что у него, Крымского царя, о нем, гетмане,
был некакой злой умысел. А войско де, видя то, что Крымской царь зрадил, и его,
гетмана, взял с собою, почаяли того, что Крымской царь сложился с королем и пошел
украинные их городи разорять, и жены и дети в полон брать, и учинилось Войско
Запорожское в великом страхованье, и обоз покинули, и побежали на Украину, для того
чтоб Крымскому царю украинных городов разорить, и жен своих и детей в полон имать
не дать".
До какой степени нужна была теперь Хмельницкому московская протекция, видно
из дальнеших слов, передаваемых Богдановым своеобразно: „И то де самое большое
дурно учинилось от его, Крым-
312
.
ского царя, зрады, и ему де, гетману, крымской царь какой большой друг? И только
де он, гетман, и за такое большое дурно роздору никакова не учинит, и впредь, до
времени, роздору учинить не мочно и всякие обиды от него терпеть, потому: как ему,
гетману, с Крымским царем учинить раздор, и он де, Крымской царь, сложась с
польским королем, учнет на них воевать, и тем де Крымской царь страшен. А если де
великий государь его, гетмана, с Войском Запорожским и всю Малую Русь всяких
чипов людей примет, и он бы его, великого государя, его царского величества, именем
был Крымскому царю страшен, и обид бы от него, Крымского царя, никаких терпеть не
стал, никакова б братства и соединенья и ссылки с Крымским царем, без повелепья
царского величества, держати не стал. А с польским де королем сложиться ему,
Крымскому царю, ни которыми мерами не мочно, потому что великого государя
подданные, донские козаки, Крымскому царю страшны, да и он бы, гетман, и Войско
Запорожское, по указу великого государя, промысел над ними Днепром учинил, и ему
де, Крымскому царю, как сметь с польским королем сложиться? Да хотя де и будут они
в соединенье, и нх бояться печево, и против великого государя, его царского
величества, николи стоять не будут. А будет великий государь, его царское величество
ему, гетману, свое государское изволенье пришлет, велит его призвать под свою
высокую государеву руку, и он, гетман, служа ему, великойу государю, Крымского царя,
конечно, учинит подданнымъ”.
Но Москва знала цену и слезам, и словам интригана, принужденного переходить от
Корана к Евангелию и от Евангелия к Корану, Тот же Богданов выведал от Выговекого,
что даже киевский митрополит, с партией светских людей, противных козатчине,
„хотят быть в подданстве и во всей королевской воле”. Хмельницкий все твердил о
православной вере, а верховник православия в Малороссии писал между от лица всех
единомышленников своих к Радивилу, что „если козаки против короля стоят и войну
ведут и Киевом владеют, так это делается не по их воле”. Мало того: самое занятие
Радивилом Киева состоялось по ходатайству пред ним Сильвестра Косова, который
убеждал полковников Хмельницкого не отстаивать города, дабы не навлечь беды на
православное духовенство и разорения на киевские святыни. Митрополит Кос тем
больше был в праве защищать Киев по своему, что Хмельницкий, разрушая
католические храмы, не позаботился об охранении православных. „В Киеве города и
крепостей никаких нет, и в осаде сидеть отъ
.
313
воинских людей негде", доносил в Москву Фомин. Даже для спряту награбленных у
панов сокровищ не устроили козаки ни одного замка, не только для охраны древних
святынь той веры, за которую будто бы они „помирали".
Видя неподатливость Москвы даже на такия посулы, как подданство Крымского
хана, Хмельницкий обратился к домашним средствам защиты от угрожающей ему
беды. С веселым и самоуверенным видом лицедей-козак появился среди козацвого веча
на Масловом Ставу, а между тем распустил слух, что у него готовится пир на весь мир
по случаю новой, третьей женитьбы на сестре нежинского полковника, Золотаренка.
Этим союзом хотел он упрочить за собой приверженность популярного и богатого
полковника, а широкою свадебною попойкою расположить к себе козацкое общество.
Между тем один из его агентов работал в Царьграде, а другой в Крыму. Козацкое
вдохновение, ослабев немного от кровопускания под Берестечком, воспрянуло с новою
силой:
„Гей, вырижно враягах Ляхив,
Гей, що до однЬго"!
восклицали козаки в своих кабачных сборищах,-—и пустыня, лишенная красоты
хозяйственной, красовалась лохмотьем панских да жидовских жупанов, развевавшимся
на голом теле Козаков-нетяг в диких танцах. Наступавшее на Украину коронное и
литовское войско придавало козацкому разгулу характер того пьянства, которому
предаются отчаянные пираты на погибающем корабле среди бурного моря.
Реакцию козакам в Крыму делали с одной стороны коронный гетман, Потоцкий, а с
другой—волошский господарь, Лупул. Они успели малорусский бунт представить
делом ненадежным, а дружбу с козаками для хана унизительною. Ислам-Гирей
колебался, и, как мы знаем, уже послал козацкому гетману наставление чтоб он не
пьянствовал, а просил Бога о победе. В Малороссии также окозачившиеся шляхтичи
противодействовали, сколько могли, завзятости боевой массы, которая воображала
возможным истребить Ляхов так, чтоб не осталось ни одного на свете, и заставляла
самого Хмельницкого повторять эту вздорную фразу. Козацкое шляхетство старалось
устроить компромисс между козаками и землевладельцами. Оно составляло свои
замкнутые, таинственные кружки и, возбуждая подозрительность общего вождя,
заставляло его тем самым сближаться теснее с козацкою голотою, так что он подай-
т. ш.
40
B14
.
сывался уже Богдан Хмельницькиї и вся чернь Войска Запорожскою. Для этого
класса таких же полу-Поляков, какими были Петр Могила, Сильвестр Косов, Иосиф
Тризна, Адам Кисель, московское подданство представлялось немного лучшим
турецкого. Сравнительно образованный и богатый добычею шляхетний класс тянул и
церковную иерархию вспять. Составляя вместе с нею интеллигенцию края, он быль
уверен, что церковная иерархия может собственными средствами, без козацкой войны,
добиться того положения в панской республике, какое занимала она до 1596 года, то-
есть возвратить духовные хлебы из рук папистов в руки православнш:ов: а в этом
заключалась для неё и вся суть религиозного вопроса.
Хмельницкий между тем знал, что польскорусская шляхта не простит ему своего
поругания и своих утрат. Козацкая черн также знала, что ее ждет возмездие за те
страшные злодейства, которые она четвертый год уже совершает в Малороссии под
видом стоянья за православную веру. Отсюда между козацким ханом и козацкой ордой
возникла тесная связь самосохранения; отсюда явилось обязательное для Козацкого
Батька стремленье под царскую высокую руку, как под единое надежное убежище от
казни. Хмельницкому надобно было добить Шляхетский Народ, „очистить4* землю от
заклятых врагов своих, или по крайней мере совершенно обессилить их: тогда только
мог он эквилибрировать между магометанским и христианским миром, которые оба
давали щедрый контингент козатчине своими гулътаяги и преступниками. Но что
никогда не думал он быть верным подданным царским, в этом удостоверяют нас его
сподвижники и преемники Выговский, Тетера и Дорошенко.
Отпраздновав свадьбу широкими вакханалиями и вернув себе популярность у
черни Запорожского Войска, принялся* Хмельницкий за переговоры с панами, и вот он
встретил Потоцкого сладкоглаголивым письмом своим, которое было прологом к новой
козакопанской трагикомедии.
Сентября 8 прибыли к Потоцкому послы Хмельницкого, Андрей Кулька и Роман
Лятош. В собрании военной рады Кулька упал к ногам Потоцкого с мольбой о
помиловании, а потом оба посла роздали просительные письма главным членам
панского ареопага. В этих письмах уверяли они, что искренно желают приступить к
переговорам, а сам Хмельницкий просил прислать какого-нибудь разумного человека, с
которым бы он мог совещаться чрез посредство писаря Выговского. Таким человеком
оказался у По-
.
315
лонусов пан Маховский, в безопасности которого старшина присягнула.
Переход панов от ожесточения к уступчивости и доверию показывает, что они
находились в обстоятельствах крайне затруднительных. 9 сентября отправился к
