Отто Кифер - Сексуальная жизнь в Древнем Риме
Внимания заслуживает другое известие, которое почти одними и теми же словами рассказывают Светоний и Кассий Дион. Домициан, утверждают они, развлекался тем, что бил мух. Еще более удивителен следующий рассказ Кассия Диона, который другие авторы не приводят. Мы процитируем его целиком (67, 9): «Домициан приказал задрапировать зал – потолок, пол и стены – черной тканью и обставить его черными скамьями без подушек. Ночью он привел в этот зал гостей, оставив их без прислуги. Рядом с каждым местом стоял камень в форме надгробия с написанным на нем именем гостя; камни эти освещались лампадками, какие ставят на могилы. Затем появились красивые мальчики, нагие и выкрашенные в черный цвет; подобно призракам, они передвигались среди гостей в зловещем танце, а затем каждый остановился у ног какого-либо гостя. Тут были внесены яства и напитки, словно на пиру у мертвых – все черные и в черной посуде. Гости были поражены ужасом; в каждое мгновение они ожидали гибели. В зале было тихо, как в могиле, говорил лишь Домициан – об убийствах и внезапных смертях. Наконец, он отпустил гостей. Но сперва отослал своих слуг, которые ждали во дворе, и гостей отвели или отвезли домой совершенные незнакомцы, что лишь усилило их ужас. Наконец, когда все они прибыли домой и слегка пришли в себя, появлялся гонец от императора. Каждый гость думал, что настал его последний час. Однако вместо этого они получили свои надгробия (сделанные из серебра) и другие дары, в том числе ценные блюда тонкой работы, с которых они ели на пиру, и даже мальчиков, игравших призраков, только начисто отмытых и в красивых одеяниях. Такое возмещение они получили за смертный ужас, который одолевал их всю ночь. Подобными пирами Домициан отпраздновал свои победы, как говорил он сам, или, скорее, как говорили люди, почтил память погибших, как в Дакии, так и в Риме».
Но при всем при этом мы должны помнить то, о чем говорили в главе о литературе: эпоха Домициана отличалась любовью к сенсационным зрелищам, полным мрачных ужасов. Пусть в наши дни это кажется полной безвкусицей, но тогда это было столь модно. Вспомнив это, мы увидим, что даже знаменитое погребальное пиршество Домициана – не доказательство его садистской натуры. Не доказывает его жестокость и то, что он убил Париса, любовника своей жены, а затем, несмотря на воссоединение с женой, сделал наложницей свою племянницу Юлию.
Мы не должны забывать замечание Светония («Домициан», 9): «В начале правления всякое кровопролитие было ему ненавистно». Едва ли можно отрицать, что Домициана, как и Тиберия, жестокие жизненные испытания вынудили постоянно быть настороже, проявляя порой чрезмерную суровость. В последние годы жизни все сильнее и сильнее проявлялось его безграничное коварство. Он мог пригласить для беседы согрешившего чиновника, даже пообедать с ним, а затем так изящно распрощаться, что человек уходил веселый и беззаботный. На следующий день его казнили. Разумеется, это не признак мягкой и гуманной натуры, однако истории аналогичные случаи неизвестны.
К концу жизни Домициан, вероятно, превратился в странного, едва ли не жуткого человека, никому не доверявшего и вечно опасавшегося заговоров. Этот страх порой бывал оправдан и вполне естествен был для императора, помнившего, как умерло большинство его предшественников. Хотя в итоге даже его жена Домиция (изменявшая ему с актером Парисом) была замешана в его убийстве, это ничего не говорит нам о характере Домициана. Любовницу пантомима нельзя считать высоконравственной женщиной. О Домициане часто судили неверно, и трудно не испытывать к нему симпатии, читая, например, такое (Светоний, 21): «Пиры он устраивал частые и богатые, но недолгие: кончал он их всегда засветло и не затягивал попойками. Вместо этого он потом до отхода ко сну прогуливался в одиночестве>. С этим можно сопоставить короткое замечание Кассия Диона (67, 1): «Он никогда не питал ни к кому искренней привязанности, за исключением одной-двух женщин>.
В этой связи мы должны поговорить о следующем: Домициан прославился исключительно жестокими и несправедливыми преследованиями философов-стоиков. Выше мы уже вели разговор о роли, которую стоическая философия играла в имперскую эпоху; сейчас же нам нужно рассмотреть, в чем конкретно заключались эти преследования. Во-первых, следует заметить, что стоиков преследовали и до Домициана, даже при его гуманном предшественнике Веспасиане. По крайней мере, Светоний пишет («Веспасиан>>, 13): «Вольности друзей… строптивость философов нимало его не беспокоили… Ссыльный киник Деметрий, повстречав его в дороге, не пожелал ни встать перед ним, ни поздороваться, и даже стал на него лаяться, но император только обозвал его псом>.
Кассий Дион (65, 12) рассказывает более подробно: «Гельвидий Приск был зятем Фразеи; он получил воспитание в стоическом духе и подражал свободным речам Фразеи, порой совершенно беспричинно. Будучи претором, он ни разу не почтил императора, а, напротив, непрестанно его оскорблял. Из-за этого трибуны однажды арестовали его и велели своим помощникам стеречь. Веспасиан не выдержал и покинул Сенат в слезах, говоря: «Мне унаследует либо мой сын, либо никто>>… Веспасиан ненавидил Гельвидия Приска не столько из-за оскорблений, которыми Гельвидий осыпал его и его друзей, сколько из-за бунтарского духа этого человека, потворствовавшего черни, отвергавшего монархию и восхвалявшего демократию. От слов он перешел к делу и сколотил кружок сторонников, словно назначение философии – оскорблять властителей, возбуждать народ, оказывать неповиновение законам и поднимать бунты. Будучи зятем Фразеи, он пытался ему подражать, но это кончилось для него плохо.
Фразея жил при Нероне, которого терпеть не мог, однако не сделал и не сказал ничего оскорбительного для Нерона за тем исключением, что отказывался подражать его поведению. Гельвидий же, злобствуя на Веспасиана, не оставлял его в покое ни на публике, ни наедине; своим поведением он заслужил смерть и вот-вот понес бы наказание за то, что не знал своего места. Множество людей, включая киника Деметрия, под влиянием стоического учения стали проповедовать на публике многое, неуместное в то время, заявляя, что делают это во имя философии. Поэтому Муциан убедил Веспасиана изгнать подобных людей из Рима, хотя им самим двигал скорее гнев, нежели любовь к логике и философии. Он произнес перед императором длинную и выдающуюся речь против стоиков, сказав, что «ими движет показное тщеславие. Если один из них отрастит себе длинную бороду, нахмурит брови, будет ходить в грубом плаще нараспашку и босиком, то он сразу же заявляет претензии на мудрость, храбрость и справедливость и напускает на себя важный вид, хотя, как говорится, толку от него как от козла молока. На всех прочих они смотрят сверху вниз. Благородных людей они зовут простофилями, простых людей – деревенщинами, красавца обзывают развратником, а урода – болваном, богача – жадиной, а бедняка – рабом». Веспасиан немедленно изгнал из Рима всех философов, кроме Музония. Деметрий и Гостилиан были сосланы на острова. Гостилиан при известии о высылке и бровью не повел (он в тот момент давал кому-то урок), а, наоборот, еще более едко прошелся насчет монархии. Однако Рим он покинул сразу же. Но Деметрий и тогда не утихомирился. Веспасиан приказал передать ему такие слова: «Ты изо всех сил напрашиваешься на гибель, но я не убиваю собак за то, что они на меня лают».
Из этих отрывков становится ясно, что стоики, как позже – христиане, не только оскорбляли императора, но и «проповедовали учения, противоречащие существующему режиму»; эти учения получали популярность, а их приверженцы стремились привлечь к себе внимание своим обликом и поведением. Следовательно, Домициан не более чем следовал тем курсом, который начал еще Веспасиан. Сторонников Фразеи и Гельвидия казнили (Кассий Дион, 67, 13), остальных сослали. Других Домициан предал смерти или конфисковал их собственность, так как они «презирали богов… за это преступление были осуждены многие приверженцы иудаизма».
Не напоминают ли эти обвинения ту клевету, которая позже возводилась на христиан? Нет ли между ними очень тесного сходства? В главе о римской литературе мы пытались определить истинное значение стоицизма, свободного от нелепых выходок его приверженцев, – это было тайное учение, широко распространенное среди лучших умов эпохи, действительно занятых поисками истины. Возможно, в один прекрасный день мы вслед за Дрюсом и Бруно Бауэром увидим органичную связь стоиков с первыми римскими христианами – или попросту первыми христианами? Официальная теология, разумеется, отвергает эту идею. Тем не менее можно признать, что многие из наиболее глубоких и гуманных евангельских поучений содержатся и в римском стоицизме. Выводы из такого предположения пусть делают ученые. В наши дни эти вопросы стали слишком важными, чтобы их игнорировать.
