Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
В самом начале пребывания в лагере, находясь на соловецком острове Муксалма, он встречает неисправимых сторонников Сталина и узнает от солагерника-украинца Жамойды, особенно яркого представителя этой группы, историю одного впечатляющего обмана. Штайнер передает рассказ Жамойды: левый французский премьер-министр Эдуар Эррио, посетивший Советский Союз по приглашению Сталина, среди прочего интересовался, действительно ли существует пропагандируемая свобода вероисповедания. В одном киевском храме, уже превращенном в пивоваренный завод, переодетые в прихожан и духовенство сотрудники НКВД разыграли перед Эррио комедию богослужения, в которую тот поверил. Штайнер вспоминает, что у него эта история обмана, которую сам рассказчик и участник событий изложил с гордостью, вызвала негодование (ШК 68–69)[449].
Эта техника пересказа чужих историй, имеющая параллели с той, которую использует в «Архипелаге ГУЛАГ» Солженицын, позволяет звучать чужим голосам, которые, однако, в пересказе окрашиваются так, что любые заметные стилистические оттенки стираются. Как правило, каждому такому рассказу Штайнер посвящает отдельную главу. Такова, например, «Трагедия лагеря „Горная Шора“» – история его друга Йозефа (Иосифа) Бергера, с которым он неоднократно встречался в ходе своих тюремно-лагерных мытарств. Именно эти рассказы размыкают рамку авторского опыта, раскрывая другие части гулаговской системы. В пересказываемой истории Бергера говорится о вызванном не то ошибками планирования, не то халатностью голоде в одном чрезвычайно отдаленном новом лагере посреди сибирской тайги, снабжать который продовольствием должны были самолеты. Штайнер пересказывает, ставя себя на место Бергера:
Летом 1935 года Бергера вместе с четырьмястами заключенными из Бутырок погрузили на московском Северном вокзале в товарные вагоны и через Волгу и Урал отправили в Сталинск (при царе – Новокузнецк). Здесь их высадили и задержали на двадцать четыре часа. Получив трехдневный запас продуктов, они направились в тайгу. Идя по тропинке, они то и дело натыкались на юрты киргизских кочевников. Косоглазые киргизы с любопытством разглядывали необычное шествие. Иногда киргизские солдаты перебрасывались несколькими фразами со своими земляками (ШК 111).
Вызванную отсутствием снабжения ситуацию Штайнер опять-таки излагает, воспроизводя тон Бергера:
Заключенные ежедневно умирали от голода. Начальник лагеря сократил лагерную охрану и всех свободных солдат посылал в тайгу на охоту. Иногда охотники притаскивали даже медведей, но и этого было недостаточно, чтобы выжить. Заключенные умирали ежедневно. Трупы не закапывали, а просто засыпали снегом. Весной снег растаял, вокруг распространился страшный смрад от разложившихся тел. Выжившие не имели сил закопать своих мертвых товарищей. Начался тиф, лекарств не было, врачи были беспомощны. Когда дороги стали проходимыми, на лошадях прислали продукты. Но из двенадцати тысяч заключенных в живых осталось только триста (ШК 113).
Штайнер воздерживается от любых комментариев, позволяя рассказу Бергера говорить за себя. Пересказываемые истории уводят в различные другие сферы, затрагивают иные обстоятельства и события, тем самым встраивая в этот отчет о ГУЛАГе еще неизвестные (автору) области проблем. Он передает рассказы о событиях, которые кажутся ему особенно интересными и в каком-то смысле расширяют горизонт его познаний о лагерях и тюрьмах. С темой раскулачивания, принудительного создания колхозов Штайнера знакомит рассказ уголовника Коли. Со слов Коли пересказывает он эту историю. Реальный повествовательный стиль этого выходца из крестьянства, который, по всей видимости, изъяснялся на родном диалекте, для Штайнера явно несуществен: куда важнее для него сведения, подтверждающие его собственный все более негативный взгляд на социалистические преобразования в Советском Союзе. Однако он старается по возможности оживить повествование, изображая деревенские сцены (протест крестьян против раскулачивания и насильственной коллективизации, появление сотрудников НКВД и др.) и конфликты между сельским населением и политическими акторами с использованием прямой речи. Благодаря подробности изложения читатель, как бы перенесенный в другую среду, тоже узнает о разрушающих сельскую жизнь вмешательствах НКВД, о безысходной участи деревни, ее (in toto) высылке в сибирскую тайгу, которую поселенцы должны осваивать, и о побеге молодого рассказчика, который становится преступником, из этой навязанной ему среды (ШК 163–169).
Еще одна передаваемая Штайнером история, носящая совершенно иной характер, рассказывает о почти забытой религиозной общине, члены которой, бежав в тайгу и осев там, живут без радио, ничего не зная о происходящем в мире. Эта история тоже заслуживает прочтения, поскольку ярко иллюстрирует абсурдность действий НКВД. В один прекрасный день этих всеми забытых людей выследили и, обыскав на предмет наличия оружия и радиопередатчиков, обвинили в шпионаже в пользу иностранных держав. Рассказчик – осужденный за шпионаж старик из тайги по имени Никифор, которого Штайнер навещает в кипятильне, где тот работает. Штайнер как бы предоставляет слово ему самому (приводя один из разговоров):
– Что вы здесь делаете? – спросил нас командир. – Это наш храм, и здесь мы молимся богу, – ответили мы. – Да, да, молитвенный дом, – усмехнулся командир. – Где вы прячете радиопередатчик? (ШК 465)
Всю (религиозную) деревню арестовывают, поселенцев в конце концов бросают в тюрьму. Никифор продолжает устами Штайнера:
Следствие длилось два месяца. Нас обвиняли в связи с американской разведкой и в подготовке свержения советской власти. Среди нас лишь двое умели немного читать и писать, остальные были неграмотны <…> На суде мы заявили, что уже двадцать лет не видели иностранцев. Судья, однако, заметил, что большинство созналось в том, что деревню регулярно навещал американский шпионский курьер и приносил доллары. В доказательство этого утверждения он предъявил нам протоколы, где стояли наши три крестика. Всех нас приговорили к двадцати пяти годам лагерей. Детей у нас отняли (ШК 466–467).
Подобного рода истории явно очень интересовали Штайнера, стремившегося внести в свой «составленный по памяти протокол» отраженные в них разные судьбы и жизненные условия при помощи как бы инсценируемой им устной речи. Благодаря контакту с одной политически «взрывоопасной» заключенной – сестрой ненавидимого в лагере комиссара по делам заключенных, главы НКВД Генриха Ягоды (расстрелянного в 1938 году), Штайнер узнает подробности, не задокументированные, быть может, более нигде. Они приводятся в главе «Я познакомился с сестрой Генриха Ягоды» (ШК 126–128). Сестра доверительно сообщает ему (желая, вероятно, несколько обелить брата, причастного к преступлениям в ГУЛАГе), будто Ягода впал в немилость потому, что отказался ужесточать репрессии против населения, как того требовал Сталин:
Мой брат должен был умереть. Он не мог более совершать все те злодеяния, которые от него требовал Сталин. Он и так много сделал такого, что приходило в столкновение с его совестью. Он жил в постоянной душевной борьбе. Его душевный кризис с каждым днем все обострялся. А в тот день, когда Сталин убил свою собственную жену, Аллилуеву, началась драматическая борьба. Сталин
