Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Перенос этого дуализма, обнаруженного Ротбергом в текстах об Освенциме, на литературу о ГУЛАГе позволяет выявить определенные тенденции: например, баланс «обыкновенного» и чрезмерного, который поддерживает Солженицын, или акцент на экстраординарном, изображение длящейся крайности, характерные для Шаламова. В тексте Гинзбург прослеживается постепенное развитие механизмов нормализации, одновременно являющихся механизмами выживания. Для подобного лучше приспособлен эпос. Рассказы же больше подходят для изображения непрерывно шокирующей реальности.
Эти тексты не позволяют себе каких-либо сюжетно-стилистических экспериментов, придерживаясь либо тематического, либо хронологического порядка, который также организует воспоминания. Названия глав отражают этот упорядочивающий принцип, отмечая главные события или время действия. Почти все тексты открываются шоковым опытом ареста и завершаются главами об освобождении из лагеря или реабилитации и «возвращении домой» из ссылки. Описание ареста и последующих допросов создает решающий акцент: речь идет прежде всего о конкретной личной судьбе. Однако осведомленность о точно такой же участи других заключенных модифицирует эту чистую сосредоточенность на себе, собственный опыт не преподносится как уникальный или изолированный.
В самом начале «Архипелага ГУЛАГ» Солженицыну удается определить арест как не столько событие, касающееся его собственной персоны, сколько нечто более общее, некую превосходящую воображение цезуру, которая затронула всех томящихся в тюрьмах и лагерях:
Вот что такое арест: это ослепляющая вспышка и удар, от которых настоящее разом сдвигается в прошедшее, а невозможное становится полноправным настоящим.
И всё. И ничего больше вы не способны усвоить ни в первый час, ни в первые даже сутки (СА I 22).
21. Голые факты: Карл (Карло) Штайнер
Данило Киш не только был самым внимательным читателем Штайнера (гл. 29), но и интересовался его личной судьбой и заботился о продвижении его книги в литературно-политической публичной сфере. В своем сборнике эссе Homo poeticus он посвящает Штайнеру, с которым познакомился в Загребе в 1977 году, текст «Свидетель обвинения Карло Штайнер», рассказывающий об освобождении Штайнера из ссылки. В июне 1956 года, спустя годы после выхода титовской Югославии из-под советского влияния, в специальном поезде между Москвой и Киевом состоялась встреча югославского и советского правительств в лице Тито и Хрущева. Тито передал Хрущеву список так называемых мертвых душ – ста тринадцати югославских коммунистов, пропавших без вести в ГУЛАГе. Выяснив, что сто из них погибли, Хрущев привел в движение исполинскую машину КГБ, чтобы отыскать тринадцать оставшихся. В числе этих тринадцати живых мертвецов и был обнаружен Карл Штайнер[446].
«7000 дней в ГУЛАГе» Карла Штайнера задуманы как отчет о происходившем в лагерях; местами текст имеет черты протокола, составленного по памяти, например в подробных описаниях сцен допроса, хода работ и событий на зоне. Но и собственное поведение (психологические пытки не заставили автора сделать ложное признание) тоже становится предметом разговора наряду с историей выживания в лагерных условиях. Штайнер выжил, как сказал бы Леви, благодаря ловкости и удаче, а не пренебрежению долгом. Его обходящийся почти без литературных приемов, линейный, следующий хронике пережитого текст имеет, по выражению Леоны Токер, огромное значение для исследований ГУЛАГа ввиду своей исторической (документальной) ценности[447]. Штайнер сетует на недостаточность своих писательских возможностей, его отчет, по его словам, отражает лишь часть пережитого – целиком оно заполнило бы не один том. Поэтому он собирает воедино, реконструирует особо впечатлившие его случаи, а из описаний повседневной рутины с ее повторяющимися лучшими (раздача еды, сон) и худшими (выходы на работу в лютый мороз, сама работа) моментами проступает логика лагерной системы. В одном месте Штайнер, заняв внешнюю позицию, объясняет солагернику экономическую структуру эксплуатации, царящей в стране, «которой нет на географической карте». Можно предположить, что он едва ли мог понимать это, находясь в заключении: перед нами взгляд извне, позднейшая оглядка и вместе с тем попытка продемонстрировать потенциальной аудитории законы чуждого мира. Разумеется, мнемонический взгляд в конечном счете тоже более поздний, он существует уже в ситуации post factum, в которой Штайнер решил писать и стал писателем, но касается он только тех данных, которые подтверждаются его внутренней эмпирической перспективой.
Безусловно, интенсивность некоторых сцен оставила особый отпечаток (помимо конкретных сведений). Таковы обстоятельства ареста (слова убежденного и активного коммуниста «это явное недоразумение», испуг его беременной жены, обескураживающая грубость сотрудников НКВД), первый и последующие допросы, на которых обвинения приняли фантастический размах, ужесточение пытки допросами – или же необыкновенные, нарушающие лагерную повседневность события: первое письмо от жены, эксцессы с расстрелами, весть о вторжении немцев в Россию, вид обнаженного трупа солагерника, с которым они успели сблизиться, вывешенного на столбе лагерных ворот для устрашения замышляющих побег.
Попытка Штайнера составить по памяти этот протокол тоже опирается на не зафиксированные в точности воспоминания, которые в сочетании с «отчетливыми» впечатлениями создают специфическое качество его текста. Ему удается убедительно рассказать о пережитом, устанавливая порядок при помощи последовательности событий и развития причинных связей. При этом ему важно передать не только собственный опыт холода, голода, унижений, грязи, доносов, злобы, альтруизма, болезни, слабости и искусства выживания, но и истории страданий других заключенных: и тех, кого он знал раньше или встретил вновь после совместно пережитого и долгой разлуки, и сокамерников, появившихся в его жизни впервые. Вставки в виде чужих рассказов придают его автофикшену поразительную многослойность. (Возможно, его рассказы о некоторых товарищах по несчастью – единственные сохранившиеся свидетельства об этих людях.) Штайнер как будто считает своим долгом изложить истории людей, деливших с ним тюремную камеру или барак. Иногда он пользуется для их передачи несобственно-прямой речью, нередко выступает и аукториальным повествователем, но по большей части позиционирует себя как пересказчик или представитель рассказчиков. Всех упоминаемых людей он представляет при помощи краткой или подробной биографической справки. Все это говорит о живом интересе к другим заключенным. Примечательна солидарность страдания в описанном Штайнером мире – по крайней мере среди единомышленников; нередко говорится о дружеских связях, возникающих между Штайнером и его товарищами по камере или бараку и подразумевающих взаимопомощь вплоть до самопожертвования.
Смерти многих солагерников из числа тех, с кем он вел беседы о пережитом и будущем, задевают его особенно болезненно – стоическая позиция, которой он считает необходимым придерживаться, здесь как бы утрачивает свою силу[448]. Из пересказываемых разговоров с товарищами по несчастью, в основном вращающихся вокруг вопроса о политическом смысле их заключения, мы узнаем не только нечто об их происхождении, мировоззрении, убеждениях, но и о том, как под впечатлением от творящегося в лагере они мало-помалу отступали от своей идеологической непоколебимости. Так возникают «побочные истории», отсылающие к
