Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Использованный Щербаковой предикат «достоверный» возвращает нас к проблеме аутентичности.
Аутентичность зависит от жанра. В повести Солженицына, в переписке двух по-разному затронутых сталинской системой людей и в дневнике лагерного работника (оба последних документа надежно сохранились) эффект аутентичности достигается по-разному. Критерием выступает обработка действительности, или роль, которую играет момент фикциональный, художественный. Фикциональными компонентами солженицынской повести служат фигура «наивного» рассказчика, сжатие действия в один-единственный день, развивающий одну из традиций русской литературы повествовательный стиль и структура повествования, но вместе с тем у текста есть отчетливый реальный субстрат, гарантированный личным опытом автора. Поэтому текст Солженицына мог читаться и как документ. При чтении обработанных Файджесом писем следует учитывать факт переписки и реальность корреспондентов, которые писали в конкретных, поддающихся исторической проверке местах и достоверно получали послания друг друга (за некоторыми исключениями). Факт корреспонденции – одно, стилистическое оформление – другое. Оба пишущих не консультировались ни с каким «письмовником», не прибегали к формам наподобие письма с соболезнованиями или поздравительного письма, зато опирались на культурную традицию эпистолярного жанра, каким он представлен в русской литературе (богатой семейными, любовными, путевыми письмами). Это значит, что писали они изнутри имевшей для них определяющее значение среды, в которой владение эпистолярными формой и стилем было обычной частью образования. На основе этого они выработали способ письма, позволявший компенсировать утрату непосредственной устной коммуникации с ее спонтанностью и делиться друг с другом своими чувствами и конкретными впечатлениями (институтскими – лагерными). Тот факт, что из этого получилось некое подобие fiction, объясняется инструментализацией аутентичного, которая также способствовала выдвижению на первый план аффективного потенциала этих писем. Читатель дневника тоже сталкивается с фикциональным элементом, состоящим в соприкосновении двух стилистических уровней и в чередовании (пусть и оправданном) коротких и длинных записей. Дневниковый жанр с его сложившимися за долгую историю функциями (самоутверждение, исповедь, мысленный эксперимент, терапия, частное суждение о мире), который используется на определенных жизненных этапах или же сопровождает пишущего постоянно, в случае Чистякова тоже выполняет задачи разрядки, рефлексии, разговора с самим собой, фиксирования событий. Именно последнее позволило серьезно отнестись к его дневнику как к достоверной информации о некоторых аспектах лагерных условий, тем более что его причастность к лагерной жизни в определенном качестве неоспорима. И переписка, и дневник причисляются к историческим источникам, чьи данные поддаются оценке. В известном смысле статус документа, обретаемый повестью Солженицына благодаря реальной основе, переписке и дневнику присущ с самого начала, в силу жанровой принадлежности.
Дискуссия об аутентичном нацелена на его «разоблачение», выявление конструкции, которая его поддерживает, или конвенции, которой оно следует, или манипулирования данными[433]. Антитеза аутентичности (как подлинности, неискаженной непосредственности, искренности, фактичности) – либо неподлинность, инсценировка, искусственность, либо фальсификация, введение в заблуждение (fake news), что толкает дискуссию в разные стороны. Из жанровой обусловленности эффекта аутентичности вытекает, что при его оценке релевантной оказывается не только соответствующая конвенция, но и ее нарушение (как раз нарушение жанровых правил может создать новое качество аутентичности). Чтение текстов о ГУЛАГе сопряжено с ожиданием, что мы будем узнавать конкретные факты, что надежности (искренности) авторов можно доверять, и подразумевает готовность иметь дело с повествованием, автобиографией, дневником или их вариациями[434].
V. МЕЖДУ АВТОБИОГРАФИЕЙ И АВТОФИКШЕНОМ
В подробностях запечатлеть лагерную реальность, а также понять основы и предпосылки породившей ее системы – вот задача, которая стояла перед авторами всех текстов: отчетных или скорее повествовательных, сфокусированных на среде или скорее на «я». Речь о проникновении в непостижимую суть случившегося, о постижении факта расчеловечения. Но при всей общности топики этих текстов есть и несомненные различия в реконструкции событий, описании пространств и людей, передаче телесного, эмоционального и интеллектуального самоощущения, нередко в сопровождении нравственно-мировоззренческой рефлексии. Апелляция к читателям в разных текстах тоже разная: с одной стороны, c варьируемой степенью интенсивности вызываются такие аффекты, как негодование, шок, сострадание; с другой стороны, они подталкивают – тоже в разной степени и по-разному расставляя акценты – к антропологическим, политическим, идеологическим оценкам. И все-таки во фразе «Тот, кто там не был, не сможет понять» ясно выражено опасение, что донести до читателей гнетущую реальность непостижимых лагерных событий не удастся. Может ли эмпатия компенсировать асимметричность опыта, преодолим ли барьер понимания – на этот вопрос нет ответа.
При чтении этих текстов первостепенным оказывается вовсе не «истолкование» символов, не обнаружение второго смыслового уровня, скрытого под явным. Ведь при изображении людей, обстоятельств и событий поэтика этих текстов тяготеет к прозрачности и наглядности, как если бы язык должен был, задействуя свою проявленную сторону, предоставлять информацию, называть вещи своими именами, не допуская никакой многозначности. Тело с въевшейся в него болью даже в воспоминаниях не терпит никакого другого уровня, никакого другого языка, кроме языка тела: тиф, пеллагра, цинга, голодные отеки, туберкулез предстают в описаниях «голыми», без стилистических прикрас. Благодаря этой воздержанности возможна простота высказывания, отсекающая любые сомнения. Но в некоторых отрывках авторы отступают от этой однозначности: таковы воспоминания о снах, картинах природы, получении удовольствия от литературы, а также размышления о человечности, ретроспективно вновь обретающие для пишущих смысл.
Во многих текстах наряду с императивом свидетельствования ощущается безусловная необходимость высказывания, настойчивость речи и неизгладимых образов. Большинство авторов не дают текстам жанровых определений. Герлинг-Грудзинский снабдил свою книгу «Иной мир» подзаголовком «Советские записки» (Zapiski sowieckie). Подзаголовок «Архипелага ГУЛАГ» – «Опыт художественного исследования», Штайнер рассматривает свой отчет как хронику, Гинзбург в предисловии к «Крутому маршруту» называет свой текст «Хроника времен культа личности».
Рассматриваемые здесь тексты представляют разные «формы автобиографического»[435]: утверждение, которое также включает в себя невозможность точного жанрового определения. По сути речь о частичных автобиографиях, в которых биографическое преимущественно относится к самому важному, судьбоносному отрезку жизни. Жизнь «после» лагеря определяется письмом «о нем», так что автобиографическое повествование становится неотъемлемой частью постлагерной биографии. Общими для всех текстов являются реальная эмпирическая основа и перспектива рассказывающего «я», которое не только близко к аукториальному рассказчику, но и зачастую от него неотличимо.
С некоторых пор на литературной сцене стали доминировать «тексты о себе»; это явление сопровождается высказыванием тезисов о тонких различиях между автобиографией, «эго-документом» и автофикшеном[436]. Признаком автофикшена выступает перерастание самоизображения в
