Сергей Утченко - Цицерон и его время
И наконец, последний вопрос, относящийся к характеристике Цицерона–политика. Был ли он, как это принято считать в современной историографии, представителем или даже «выразителем» интересов того социального слоя, того римского сословия (ordo), которое называется всадничеством?
Подобное утверждение, высказанное к тому же в столь общей форме, быть может, и правильно, но вместе с тем слишком схематично. Оно не учитывает некоторых деталей, а только они и могут превратить общую схему в живую и конкретную характеристику.
Цицерон, на наш взгляд, представляет — и, пожалуй, наиболее ярко — ту своеобразную социальную прослойку, которая впервые сформировалась именно в античном обществе и которую мы определяем термином «интеллигенция». Об этой античной интеллигенции и ее роли в Риме довольно подробно говорилось выше. Мы знаем, что состав ее был весьма разнообразен. Когда же речь идет о Цицероне, то следует, конечно, иметь в виду привилегированные слои римского общества, вернее, некий избранный круг, элиту всаднического сословия.
Но в состав этой интеллектуальной элиты входили люди весьма различных жизненных вкусов и направлений. Одни из них, как, например, друг Цицерона Аттик или друг Цезаря Матий, совершенно сознательно держались вдали от политической жизни и борьбы, довольствуясь своим вполне обеспеченным и привилегированным положением в обществе, интересуясь философией, искусством, а заодно и приумножением своих доходов, своего состояния. Цицерон не принадлежал к этой группе. Наоборот, он представлял те слои интеллектуальной элиты всадничества, которые рвались к политической власти, к государственной деятельности. Он, пожалуй, на самом деле первый в истории интеллигент, вставший — пусть даже на короткий срок! — у кормила управления государством. Быть может, именно поэтому он невольный прообраз некоторых будущих интеллигентов–правителей, с их характерными особенностями, с их специфическими достоинствами и недостатками.
Цицерон ведь не просто интеллигент–политик, нет, он адвокат — и это тоже чрезвычайно типично! — ставший политиком. Он умен, ловок, он как будто «все понимает», учитывает различные «за» и «против», он опытный интриган, прожженный игрок, но вместе с тем в душе такого адвоката, где–то в самой глубине ее, еще таится, как ни странно, интеллигентски–наивная уверенность в том, что разум, убеждение, сила слова могут и должны быть противопоставлены силе оружия и что «меч» должен склониться перед «тогой». Мы знаем, что Цицерон, почти всю свою жизнь питавший подобные иллюзии, был вынужден в конечном счете порвать с ними — но когда и какой ценой? Ценой полного морального краха, ценой физического уничтожения. А на примере жизненного пути и политической карьеры Цицерона вскормившая и выдвинувшая его общественная прослойка наглядно продемонстрировала свою политическую незрелость, отсутствие опоры в широких кругах населения и полную беспомощность в вопросах государственного руководства.
В заключение мы должны рассмотреть еще один аспект посмертной славы Цицерона — его значение как философа. Выше говорилось о том, что это наименее известный, наименее «почитаемый» аспект его деятельности, Уточняя теперь это утверждение, мы должны сделать по крайней мере две оговорки. Во–первых, следует подчеркнуть, что в давно сложившемся и общепринятом мнении о Цицероне–философе как о малосамостоятельном мыслителе, как об эклектике виноват в значительной мере сам Цицерон. Во–вторых, подобное отношение существовало далеко не всегда: в эпоху утверждения и распространения христианства, христианской литературы философские труды Цицерона котировались как раз чрезвычайно высоко.
Известно высказывание Цицерона по поводу своих собственных философских трудов в одном из писем Аттику: «Что касается латинского языка, не беспокойся. Ты спросишь: как пишешь ты подобные вещи? Но ведь это — копии, они не доставляют мне особого труда. Я лишь подыскиваю слова, а ими я располагаю в изобилии». Именно это заявление и подсказало многим исследователям вывод о полной зависимости Цицерона от греческих образцов. Так ли это на самом деле?
Отнюдь не претендуя на то, чтобы доказать самостоятельный и крупный вклад Цицерона в развитие философской мысли, мы тем не менее считаем неправильным отрицать или сводить на нет его роль в истории философии и не можем рассматривать его лишь как жалкого компилятора, пересказчика чужих мыслей.
Если Цицерон и был эклектиком и «релятивистом», то, как правильно утверждалось, он придерживался этих взглядов вовсе не от своей беспомощности, но в силу глубокого внутреннего убеждения. Он считал вполне возможным и правомерным соединять отдельные, с его точки зрения наиболее правильные, черты различных философских систем. Мы могли в этом убедиться на примере его отношения к различным философским школам в таких трактатах, как «О границах добра и зла», «Об обязанностях».
Кроме того, в ряде своих философских диалогов Цицерон полемизирует как против целых направлений, так и против отдельных философов и их положений. Например, в диалоге «О государстве» наряду с самой высокой оценкой Платона можно встретить прямые и открытые выпады против него. Цицерон здесь (устами Сципиона) заявляет: ему легче следовать избранной теме, показав римское государство на различных стадиях его развития, чем рассуждать о каком–то вымышленном государстве, как это делает Сократ у Платона. В дальнейшем полемика против Платона перерастает в полемику вообще против греческих образцов и канонов. В других трактатах Цицерона (например, «О природе богов», «О предвидении», «О судьбе») мы уже наблюдали его критическое отношение к целым философским школам — к эпикуреизму, стоицизму и, наоборот, его симпатии к новой Академии. Что касается этих симпатий, то впервые о них он заявил довольно рано, в 63 г., и не в философском трактате, а в одной из уже известных нам речей, где он всячески высмеивал учение стоиков.
Поэтому в настоящее время модное когда–то стремление найти, вскрыть главный (а еще лучше — единственный!) источник каждого философского трактата Цицерона не без оснований считается неприемлемым и даже наивным. Мы в свою очередь, указывая иногда источники Цицерона, имели в виду опять–таки не рабское следование тому или иному образцу (даже в случае прямых ссылок автора), но скорее ту идейную сферу, которая оплодотворяла теоретические штудии Цицерона.
Можно, по всей вероятности, говорить о двух принципиально (и хронологически) различных этапах этих штудий. Во–первых, годы молодости, годы учения и совершенствования (включая посещение Афин и Родоса), затем периоды «досуга», т. е. время вынужденного удаления, отключения от государственной деятельности. Таких периодов тоже два, и оба они входят в новый, «зрелый» этап освоения и творческой переработки философских доктрин и направлений. Первый из этих периодов — 50–е годы: интерес к теории государства и права; второй — 40–е годы: интерес к теории красноречия и чисто философским проблемам (46–44 гг.).
Классификация философских произведений Цицерона, как и любая другая классификация, условна. Наиболее явным, «напрашивающимся» будет, пожалуй, следующее деление: а) сочинения, развивающие учение о государстве; б) сочинения, трактующие чисто философские проблемы (теория познания, этика, теологические вопросы) и, наконец, в) сочинения, посвященные обсуждению вопросов прикладной, практической морали. К первой группе следует отнести диалоги «О государстве», «О законах», к последней — «Катон, или О старости», «Лелий, или О дружбе», ко второй же — все остальные философские произведения Цицерона.
Для того чтобы более или менее справедливо и объективно определить место Цицерона в истории философии, следует выяснить, какую задачу он ставил перед собой и как ему удалось ее выполнить. Дело в том, что эта задача была достаточно четко сформулирована самим Цицероном. В начале трактата «О границах добра и зла» он писал: «Я считаю… своей обязанностью, поскольку это в моих силах, работать в том направлении, чтобы благодаря моим стараниям, усердию, трудам все мои сограждане расширили свое образование». Те же мысли высказаны во вступлении ко второй книге диалога «О предвидении»: «Я много и долго думал о том, каким образом я могу быть всего более полезным, дабы не прерывать своей помощи государству, и решил, что не найду более хорошего способа, чем открыть перед моими согражданами путь к высшим искусствам».
Как же Цицерон выполнил эту им самим сформулированную задачу? С нашей точки зрения, когда говорят о том, что Цицерон изложил живым и доступным языком основные положения философских школ и направлений, создал латинскую научно–философскую терминологию, наконец, привил римлянам вкус и интерес к философии, то все это хоть и заслуживает внимания, но вместе с тем оставляет в стороне главную научную заслугу Цицерона. Обычно недооценивается та «задуманность», та последовательность и стройность, наконец, та широта охвата проблем в замечательной попытке Цицерона дать римлянам цельное представление о философии или, лучше сказать, картину греческой философии «в целом» на основе извлечений и отбора всего, по его мнению, наиболее приемлемого, «наилучшего».
