Николай Шпанов - Ученик чародея (Часть 1-6)
Наконец Альбина умолкла, и ничто не мешало фотографу из Риги высказаться:
- Позвольте, позвольте! - крикнул он. - Я хочу спросить: на этой фотографии был изображен храм? Здешний ваш костел?
- А как же, - ответила Альбина. - Конечно, был. Все трое так и шагают возле костела...
Если бы не настойчивость племянника-фотографа, не давшего на этот раз перебить себя, Альбина, наверно, повторила бы свой рассказ. Но тут он рассказал о том, как, проверяя однажды работы в фотографиях своей артели, он ведь член правления артели, все это, вероятно, знают?! - он увидел на столе молодого лаборанта именно такую фотографию. Он готов дать голову на отсечение: то была фотография, о которой рассказывала тетушка Альбина.
- Так, значит, теперь эта фотография находится у следователя? воскликнул он в удивлении.
- Суетный интерес, - послышалось вдруг с конца стола, где, все еще держась за нож и вилку, восседал Шуман. Он говорил, как всегда, увесисто: Пустое любопытство!.. Что вам за дело до фотографии?
Фотограф смешался на мгновение, но не сдался:
- Позвольте!.. - повторил он было, но тут в столовую с криками и смехом ворвалась группа молодых гостей Ирмы. Они бурей пронеслись через комнату, разбросав пустые стулья. Впереди всех неслась Ирма. Она первая добежала до калитки и распахнула ее перед Луизой. Та шагала, держа под руку Мартына Залиня. Даже при его большом росте и широких плечах, букет, который он нес, казался огромным. Мартын пытался спрятать за ним смущенное лицо, и Луизе пришлось подтолкнуть его, чтобы заставить войти в калитку.
- Вот из-за кого я опоздала, - сказала она, обнимая Ирму. - Лицо ее сияло радостью, какой на нем давно никто не видел. Всякий мог догадаться, что оно сияет не столько от встречи со стоящей перед нею Ирмой, сколько потому, что за ее спиной - Мартын.
64. ЕЩЕ РАЗ ПЕТЕРИС ШУМАН
Если бы матушка Альбина знала о последствиях, какие имел ее семейный обед, она, вероятно, сильно возгордилась бы и получила бы пищу для болтовни на весь остаток своих дней. Вернувшись от нее, Шуман, несмотря на изрядное количество выпитой вишневки, не лег спать. Он беспокойно ходил по маленькому кабинету. Думы одолевали его. Стало душно в доме, вышел в сад. Чистый воздух сада показался прекрасным. Почудилось, что окружающая природа вместе с ним радовалась отдохновению, сошедшему на землю: ведь почти все лето прошло для Шумана в сомнениях и страхах.
Да, Шуман не отрицал того, что принимал когда-то участие в собраниях земников и даже записался в Тевияс Саргс, так как духовный сан не позволял ему быть членом "Перконкруста". Но пусть-ка ему покажут такого священника в Латвии, не только католического, но даже протестантского, который был бы тогда за революцию и коммунистов!.. Да, он священник, он даже католический священник - служитель ортодоксальнейшей церкви на земле. Его, конечно, можно спросить: почему же ты, Петерис Шуман, скрыл то, что был земником, что при Ульманисе агитировал против коммунистов и в сороковом году стращал крестьян колхозами, как исчадием сатаны? Ну что же, так оно и было, господи боже мой. Перед тобою мне нечего таиться...
Шуман посмотрел на сияющее звездами небо и, протянув руку, дотронулся до светящейся даже в ночи махровой шапки влажного от росы георгина. Он повернул ухо в сторону кущи лип и прислушался: разбуженные его шагами, возились пичужки. Порывом ветерка принесло из сада запах сена второго укоса. Шуман впитывал звуки и запахи родной латышской осени, и мир снисходил в его душу, недавно еще испуганную и метущуюся. Но тут же ему снова стало не по себе, когда по сходству обстановки на память пришло, как однажды ночью, хоронясь от людей, к нему постучался неизвестный. Неожиданный гость стал один за другим называть пункты анкеты Петериса Шумана, где была написана неправда, и, закончив перечисление, сказал: "А под анкетою напечатано: "Знаю, что за ложь отвечаю по закону". Он посмотрел на Шумана при свете ночника: "А теперь, Петерис Шуман, решай: твоя ложь завтра станет известна. Стоит сказать слово - и ты перестанешь быть настоятелем храма. Тебя выгонят из этого дома. Тебя отправят в лагерь копать землю, рубить лес. Через год твои кости будут стучать, словно их ссыпали в пустой мешок. А через два ты умрешь от истощения. Но все это пустое, если ты умный человек. Нам нужна от тебя совсем маленькая услуга, и притом одна-единственная. Слышишь, одна-единственная!"
- Кому это "нам"? - спросил Шуман.
- Тем, кто стоял рядом с тобою в Тевияс Саргс, тем, кто вместе с тобою боролся против колхозов. Как Петр отступник, ты совершил предательство раньше, чем трижды пропел петел. Но всемогущий бог ведает, что ты слаб, как всякий человек, и он простит тебе отступничество, если ты поможешь нам теперь: нам нужна совсем маленькая услуга. Одна-единственная.
- Какая услуга? - спросил Шуман.
- Пустяк, сущий пустяк, - сказал незнакомец. - Мы дадим тебе фотографию, ты снесешь ее следователю, ведущему дело Эджина Круминьша.
- Говорят, что это не самоубийство, а... - начал было Шуман.
- Верь тому, что бог покарал его, и все тут, - мрачно проговорил ночной гость и стукнул кулаком по столу так, что подскочила неубранная с вечера плошка из-под простокваши и ложка выскочила из нее и со звоном покатилась на пол. - Каждый, кто был земником, всякий, кто, вступая в наш союз, начертал крест собственной кровью, убил бы этого пса!
- Господь бог повелел: не убий! - неуверенно возразил Шуман.
- Это ты оставь для проповеди, - презрительно ответил незнакомец. Если мы прикажем тебе убить оставшегося в живых Силса, ты убьешь и его. - И увидев, как священник отпрянул от него, незнакомец рассмеялся. - Но мы знаем, что ты трус, Петерис Шуман. Поэтому не бойся: мы сами убьем Силса. От дальней кирхи донесся бой часов. Гость отмечал их кивками головы и, когда прозвучал последний, расставил локти и, положив голову на руки, стал вглядываться в хозяина, словно хотел навсегда запомнить его черты. А сам Шуман в слабом свете ночника с трудом мог его рассмотреть. Он только помнит теперь, что лицо ночного гостя было широкое и на нем белели усы и борода. Был ли он сед или так соломенно светел, Шуман не понял. Шуман сидел напротив гостя в ночной сорочке и наспех запахнутом купальном халате; его начинало знобить. Чувствовал, как стынут ноги, обутые в старые шлепанцы, но не смел пошевелиться под тяжким взглядом бородача.
- Вот что, - грубо проговорил тот, после долгого молчания, - выбирать тебе, Петерис, не из чего... Скажи мне "нет" и через день узнаешь, что ты больше не настоятель храма. Если же завтра сам пойдешь и скажешь властям все, что прежде скрывал, то послезавтра глаза твои и вовсе не увидят утренней зари и другой поп проводит твой гробишко на кладбище. - Незнакомец усмехнулся: - Нет не проводит. Ведь церковь отказывает в погребении самоубийце, хотя бы и трижды священнику! - И он снова перегнулся через стол и бросил Шуману в лицо: - Ты повесишься!.. Понимаешь, тебя вынут из петли и найдут твое письмо... Так как с Круминьшем. Понимаешь?..
Незнакомец встал, медленно обошел стол и наклонился над Шуманом. Тот не отстранился, только все его грузное тело задрожало мелкой-мелкой дрожью в боязливом ожидании, как оттаявший студень. Незнакомец рванул рукав его халата так, что треснула гнилая ткань:
- Смотри, - хрипло сказал он, брызнув слюной в ухо Шуману.
Но Шуман не стал смотреть. Он и так знал, что на его плече до сих пор сохранился след свастики, выжженной когда-то во время церемонии принятия в "Ударники Цельминша".
- Чего вы хотите? - осипшим голосом спросил Шуман.
- Ты по почте получишь фотографию с изображением ареста Эджина Круминьша советской милицией и отдашь этот снимок следователю. Вот и все. После этого, отныне и во веки веков, - ты чист и свободен.
- Уйдите, - с мольбой прошептал Шуман. Он был теперь совсем не похож на того сурового, исполненного достоинства и сознающего силу стоящей за ним церкви Петериса Шумана, которого так хорошо знали прихожане. Еще более жалко прозвучала вторичная мольба:
- Уйдите.
- Да, время к утру, - развязно согласился гость, словно они уже договорились. - Помни, Петерис: если ты не снесешь фотографию следователю... - гость рассмеялся и жестом изобразил, как вешают человека.
Через два дня Шуман получил фотографию. Целую ночь он ходил возле стола, где она лежала. Брал в руки и тотчас отбрасывал ее, словно она была отпечатана на куске раскаленного металла. Да, падая на стол, она и звенела, как железо. Честное слово!
Шуману помнится, что и тогда в комнате было невыносимо душно, и он тоже вышел в сад. И тогда над его головой простиралось такое же холодное небо, и стояли вокруг кусты облетевшей сирени, и, может быть, даже так же шуршали в ветвях старой липы птицы. Может быть. Но если все это не было другим, если Шуман видел все это и прежде и видел во всем этом то же, что видит теперь, то как он мог?.. Как мог?..
Шуман медленно перешел дорогу и постучал в окошко маленького домика, где жил причетник. Пришлось повторить стук, прежде чем к стеклу приникло заспанное лицо причетника:
