Михаил Булавин - Боевой 19-й
Устин молчал, склонив голову. Паршин тотчас же вспомнил о Наде.
— Но она жива, здорова, — продолжал Зиновей. — И ты знаешь, секретарь в сельском совете, а председателем. .. Помнишь Семена, что в Тамбове дрался и три раза раненый был? Без руки домой пришел, и вот ноне председателем.
— Вот что дельно, то дельно, — обрадовался Устин.
И все трое пошли в город.
Воскресенье. Ярко светило весеннее солнце. Журчали сверкающие ручьи, воздух наполнился многоголосым звучанием людской речи, грохотом телег по каменной мостовой, шумом падающей воды, резвым чириканьем воробьев.
В этот день было особенно весело и празднично. На вокзале гремел, духовой оркестр. На первом пути, украшенный хвоей и красными полотнищами с лозунгами, стоял эшелон.
С прощальными и напутственными речами выступили командир и комиссар. Демобилизованные, провожающие красноармейцы и рабочие кричали «ура».
Особенно торжественной была минута отправления поезда. От оркестра отделился трубач. Он вышел к середине эшелона и проиграл сбор. Знакомый клич военной трубы звучал необыкновенно взволнованно. Он как бы напоминал воинам об их пройденном пути.
Тронулся поезд, грохнул оркестр, и опять оглушительные крики «ура» взмыли над необозримой, волнующейся массой людей. Все быстрее и быстрее бежал эшелон.
Демобилизованные бойцы махали из вагонов фуражками. Приложив к козырьку руку, Паршин стоял так до тех пор, пока не скрылся последний вагон. Стух колес замер вдали. Что-то оторвалось от сердца Паршина, и он опустил руку. А люди стояли и продолжали махать руками: «Прощайте, прощайте, дорогие товарищи!»
VII
Нет, не так возвращался Устин в роДное село, как тогда, после мировой войны. Не заснеженные поля в глухую зимнюю ночь встречали его и не со стонущим сердцем возвращался он. Нет. Теперь было другое время. Иные мысли теснились в его голове.
Перед ним широкая, свободная земля. Сколько крови пролито за ее освобождение — не измеришь. Но как построить на ней новую жизнь? С чего и как начинать?
Там, далеко, за синеющей далью, за горизонтом, где-то в степи, крепко вцепилось в землю его село. Туда он возвращался не батраком, а хозяином.
Не раз в пути, вспоминая свой разговор с Паршиным о новой жизни, он почти дословно передавал его Зиновею. Тот внимательно слушал, потирая пальцами наморщенный лоб, соглашался.
— Нутром и я чувствую и вроде вижу эту самую новую жизнь, — говорил Зиновей. — Но как тут рассудить? Вот доберемся мы до двора, встретимся с мужиками, с бабами, и все это понятно. Потом поедем в поле. Большое оно, широкое, все наше. А чего делать с ним? Тут ведь сила надобна. Большая сила. Ты грамотнее меня, может, тебе и виднее. Тут, вишь, надо... — Зиновей штопором пускал палец вверх, — голову. Голова, Устин, надобна.
В полуденный час, когда солнце нагрело разомлевшую степную землю, эшелон остановился на полустанке, чтобы сошли на нем два солдата. Провожали их прощальными криками и лихими переборами гармоники.
Друзья шли не торопясь. Идут, идут да остановятся. Оглядятся, как бы измеряя глазом — сколько еа земли-то, и снова идут.
В каком-то чудесном приливе чувств взмахнул Зиновей мешком и крикнул что есть мочи в степь:
— Э-э-эй! Открывай ворота!
Глядя на Зиновея, смеялся Устин и тоже кричал:
— Ого-го-го! Встречайте гостей!
И того и другого подмывало кувыркнуться через голову, побежать взапуски, и чем ближе село, тем сильнее стучало сердце.
— Что это мы с тобой расшалились, ровно маленькие? — нахмурился Зиновей и умолк. Строгая озабоченность легла на его лицо.
— Что там делает моя Настюха с ребятишками, а?
Оставил я их в большой нужде... мыкают, поди, горе...
— Да не думай ты об том! — с досадой махнул рукой Устин. — Придем — увидим.
Почерневшие поля, ракиты вдоль дороги, шумящий вешними водами овраг, машущая крыльями на косогоре мельница — знакомый и милый мир распахнулся, окружил и полонил их.
Устин вдруг замедлил шаг, остановился и сокрушенно покрутил толовой.
— Ты идешь домой, Зиновей. А куда вот я иду? К кому? Кто меня встретит, кто поджидает?
Зиновей вместо ответа так же, как до этого Устин, махнул рукой. Зиновей жалел, что сбился с веселого тона, и злился, что не м$жет настроить себя и Устина на прежний, хороший лад.
Некоторое время шли молча, посасывая цыгарки.
— Ко мне пойдешь, понял? — начал Зиновей и от неожиданности вздрогнул.
— Ату! — вдруг крикнул Устин и швырнул что есть силы фуражку.
Прижав к спине уши, делая огромные прыжки, улепетывал заяц.
— Видал? Во пошел, во чесанул! — кричал возбужденный Устин, поднимая фуражку. — Ну, чуть-чуть я было не сшиб его.
Зиновей с сожалением покачал головой:
— Повезло косому. Не на охотника напал, а то жариться бы ему сегодня в печи.
И вновь завязался разговор. Устин пересказывал старую русскую побасенку о мужике, увидавшем зайца и размечтавшемся, и оба смеялись.
— А вот и наша дума, — остановился Зиновей. — Ажно сердце скребет.
Перед ними лежало село.
— Огородами пойдем, что ли? — предложил Устин.
— А что мы, краденые? — возразил Зиновей. — Дойдем большаком до улицы... Эх, мать честная.:. — постучал он себе кулаком в грудь.
А этим временем в сельсовете собрались вдовы и солдатки, созванные Натальей,
Семен Быков, взмахивая культей, держал речь.
— Выйдем, бабы, в поле все до единой, а у кого ребятишки постарше, прихватить и ребятишек. Пахать и сеять будем сплошняком, подряд всем. Мокею, Модесту, Чистикову, попу Ивану прикажем, чтобы всем безлошадным вдовам землю запахать, посеять и за-скородить. Семян мы вам дадим, после новины вернете. Так, что ли, порешим? Какое ваше слово будет?
— Об тягле да о семенах у нас и думки, Семен Панкратьевич. А руки-то мы приложим, — ответила Настя Блинова.
— Работать в полном согласии и помогать друг дружке. Арину поставим над вами старшой. Согласны?
— Ну, а чего же лучше? Спасибо тебе, Семен Панкратьевич.
В сенцах кто-то завозился и слабо толкнул дверь. На пороге появился Мотька.
— А тебе чего тут? — строго спросил Семен.
Тот смело вошел в избу, снял картуз, шмыгнул носом и, подняв руку, как это делают взрослые, когда хотят попросить слова, торжественно сообщил:
— Гражданы! Красные армейцы Устин Хрущев и Зиновей Блинов ко двору прищди...
— Кто, кто? — вскрикнула Настя и зашаталась, закрывая глаза.
— Где они? — бросился к двери Семен.
— Батюшки-светы!
— Вот тебе, Настюха, и праздничек.
--- Господи милостивый!
Бабы, торопясь, бросились на улицу и побежали к хате Блинова. Сзади бежала опьяненная радостью Настя.
Семен тотчас же вернулся и начал торопливо собирать со стола бумаги и совать их в ящик.
Растерявшаяся Наталья сидела в крайнем смущении и не знала, что ей делать.
Семен увидел ее и от неожиданности вздрогнул. Он думал, что, кроме него, в сельсовете никого нет.
— Наташа! Ты что? Иди ко двору...
И вдруг, спохватившись, взмахнул рукой и, что-то соображая, прошелся по хате.
— Ты вот что, — сказал он, ласково обращаясь к ней, — иди-ка, а я потом пришлю за тобой, что ли, или... или нет, иди/ Иди.
Наталья вскочила, запахнула шубу и, как показалось Семену, с отчаянием рванула дверь. Не оглядываясь, она побежала по улице, как будто бы ее кто намеревался ударить.
Семен закрыл дверь, потоптался на крылечке и нерешительно направился к Блинову. Он понимал состояние Натальи, но не знал, как ей помочь.
