Ю. Бахрушин - Воспоминания
Фамилия Миронова напомнила мне его однофамильца — Николая Михайловича, нашего непродолжительного завсегдатая. Ник. Мих. Миронов был наследником крупного фабриканта. Хорошо образованный и прекрасно воспитанный, он рано увлекся отечественной стариной и коллекционировал красивые вещи, отдавая предпочтение фарфору. На приобретение старинных вещей он тратил большие деньги. Некрасивый и страшно застенчивый, он всегда старался не бросаться в глаза в обществе, молчать и держаться в тени. Коллекционерство сблизило его с моим отцом, а в атмосфере нашего дома он почувствовал себя непринужденно и быстро вошел в число наших постоянных посетителей. Моя мать, также застенчивая от природы, была его постоянной собеседницей. Как-то она заметила ему, что ему уже за тридцать и что не мешало бы подумать о женитьбе и обзавестись собственным домашним очагом. На это Николай Михайлович с грустью поведал матери, что, к сожалению, он не имеет права думать об этом, что он болен тяжелым наследственным недугом и знает, что недалеко то время, когда он лишится рассудка.
— Жениться, зная это, — закончил он, — значит обманывать, а это может сделать лишь отпетый негодяй и эгоист.
Помню, на мать этот разговор произвел очень тяжелое впечатление. К несчастью, ожидания Миронова не заставили себя долго ждать. Однажды, приехав к кому-то в гости и подымаясь по лестнице, он вдруг сошел с ума. Буйный припадок перешел вскоре в тихое помешательство. Проболев около года, Николай Михайлович умер, оставив свои прекрасные коллекции какому-то из московских музеев.
Наряду с перечисленными постоянными посетителями наш дом или, скорее, все шире разраставшийся музей отца, посещался бесчисленным количеством случайных гостей. Среди последних два экстраординарных визита особенно резко врезались в мою память.
Отец неоднократно выражал мечту показать свое собрание Гликерии Николаевне Федотовой. Осуществлению этой мечты мешала неловкость положения — было неделикатно приглашать к себе на край Москвы безногую старуху, которая у себя-то дома с трудом из комнаты в комнату переползает. Отец часто бывал у Федотовой, которую, как и все, глубоко уважал, подробно рассказывал ей о своем музее, но никогда не рисковал пригласить старуху к себе. Федотова постоянно расспрашивала отца о новых поступлениях собрания, с интересом, внимательно слушала его рассказы. Однажды она не выдержала:
— Что же, батюшка мой, вы меня, старуху, все рассказами дразните? Дали бы хоть разок глазком взглянуть на свои сокровища-то, чай, не сглажу — авось как-нибудь доберусь до вас-то, не развалюсь, думаю.
Отец пришел в полный восторг от подобного предложения и со свойственной ему энергией быстро сорганизовал всю технику переезда или, скорее, перевоза Федотовой к нам. Но, как это обычно бывает в таких случаях, начали возникать какие-то неожиданные препятствия. Два раза подряд визит отменялся, лишь на третий раз удалось привести Федотову к нам. Приехала она в сопровождении своей неизменной адъютантши Е. И. Большаковой. Старуху с трудом высадили из автомобиля и торжественно подняли на второй этаж, на кресле. Начался визит с чаепития, но Федотовой явно не сиделось на месте — она озиралась по сторонам, нетерпеливо меняла позы и наконец не выдержала.
— А вот-таки если бы вы знали, как я горю нетерпением увидеть музей!
Отец поспешил удовлетворить ее нетерпение. Старуха, видимо, смакуя предстоящее удовольствие, пожелала начать осмотр с наших личных комнат. Тяжело опираясь на свою палку, ведомая под руки отцом, она медленно переходила из комнаты в комнату. В каждой комнате она садилась и, переводя дух, говорила:
— Ах, как все это хорошо!
Попав в одну из комнат, обставленную старинной мебелью красного дерева, она чуть не расплакалась.
— Ведь помню, батюшка, — как бы извиняясь за свою слабость, объяснила Федотова, — у матери моей точь-в-точь вот так было, и как все хорошо тогда было, как красиво!
В спальне родителей она остановилась у божницы с иконами и молча сотворила краткую молитву. Музей она осматривала совсем по-особому, резко отличаясь от обычных посетителей. То, что для других было историей русского театра, для нее было ее прошлым, ее молодостью. Перед некоторыми витринами и портретами она надолго останавливалась, молчала, думала о чем-то, припоминала, вздыхала.
Долго стояла она перед витриной Щепкина и отошла с лицом, залитым слезами. С благоговением прикоснулась рукой к вере аку А. Н. Островского. Никулина, Ермолова, Садовские были для нее не только замечательными современниками, но и близкими Наденьками, Машеньками, Мишеньками, Олечками. Смотрела она музей долго, часа два с лишним, и долго молчала после конца осмотра. За обедом Федотова постепенно выходила из своего созерцательного оцепенения и к концу его окончательно овладела собой и вниманием присутствующих. Ее охватило артистическое возбуждение от всего того, что она видела, хотелось доминировать, показывать себя, играть. Разговор зашел о театральных курсах, о молодых актерах.
— Разве это ученье?! — возмущалась Федотова, — чему, чему их там, на курсах, только не учат, а главного, того, что нужно, — этого-то и не объясняют! Актера, батенька мой, во-первых, надо научить наблюдать жизнь и людей, как на посторонних, так и на самом себе. Вот вы разговоритесь с человеком, протяните ему во время разговора пустую чашку и попросите его еще чайку налить. Он вам все это премило сделает. А потом прекратите разговор и попросите его сыграть то, что он только что сделал. И выйдет одна фальшь. А почему? Потому что актер в жизни не удосуживается наблюдать за самим собой. Во-вторых, надо научить актера думать, размышлять, анализировать. Вот я старуха, моя жизнь кончена для сцены, а, грешным делом, я до сих пор не могу отвыкнуть от подобных размышлений. Принесут мне вдруг какое-нибудь радостное известие, неожиданное. Ну, конечно, порадуешься, а потом и задумаешься, постараешься припомнить, как эта радость до тебя дошла, что у тебя во время получения этого известия в голове мелькнуло. Вот коли припомнишь точно, как тебе потом это на сцене пригодится. Конечно, иной раз и ошибешься, да и радостные известия разные бывают, да потом и настроения у тебя разные могут быть при получении известия. Ты все это, батенька мой, учти, да продумай, да проверь. Трудись, работай — без этого ничего не дастся. А теперь задайте молодой актрисе сыграть, что к ней пришли и сказали, что у нее горячо любимая мать неожиданно умерла. Она скорчит гримасу, а потом бух в обморок или истерику закатит!
Федотова показала, как это делает молодая актриса, — вышло очень эффектно, но и очень смешно.
— Нет, батенька мой, в жизни это не так бывает. Вот ко мне придут и скажут: «У вас только что мать умерла!..»
При этих словах Федотова преобразилась — в течение нескольких секунд в ее глазах, на ее лице сменилось множество выражений. Это было настолько жутко, настолько убедительно, что после окончания этюда все мы еще добрые полминуты переживали молча впечатление от этой мастерской игры. Федотова, самодовольно улыбаясь, оглядела всех нас и добавила:
— Вот то-то и оно. Разница есть?! А ведь ничего нет проще. Если вам так придут и скажут, вы о чем подумаете? Сперва о матери — не так ли? Дескать, когда я от нее уходила, она была здоровой, веселой, шутила со мной, чтобы я не очень на молодых людей внимание обращала. Чудачка, право! Да, но что он сказал? Да он, может, сумасшедший? Нет, глаза нормальные и во внешности ничего необыкновенного нет. Но мать-то — ведь она здоровая женщина! Может, он шутит, говоривший-то? Нет, не улыбается, да такими вещами и не шутят! Но мать-то? Ведь она здоровая, ни на что не жаловалась… Впрочем, в последнее время она как-то несколько раз говорила, что у ней голова дурная…
Ведь вот, старушка-то, ее знакомая, вот так же не жаловалась, а потом паралич! Но не может быть. Может, он ошибается, может, я что-то не поняла… Нет, нет, нет… умерла!.. Вот и все! Я только постаралась, чтобы эти мысли отразились на моем лице. Попыталась не скрывать их от вас. А у нас теперь учат мимике. Мимике выучить нельзя, надо чувствовать учить, учить не скрывать свои переживания, — тогда и мимика сама собой появится! Да что с актеров-то требовать, когда большинство так называемых режиссеров современных жизни не примечают. Говорят умные слова, философию разводят, а кругом себя ничего не видят. Тут как-то на днях рассказывали мне об одной пьесе какой-то современной, там еще женщина на сцене не то стреляется при всех, не то ее убивают. Рассказывали, что уж очень хорошо режиссером поставлено. Л я спрашиваю: народу-то во время убийства на сцене много? Много, говорят. А когда ее там убивают, что этот народ делает? Вот, говорят, тут-то и поставлено замечательно: все к ней бросаются, начинают… Ну, я, батенька мой, и слушать дальше не стала. Безграмотный, говорю, человек, ваш режиссер-то, верхогляд, рисовальщик, а не художник. Простых вещей не знаете. Если человек неожиданно умер на людях, то все живые от него сразу отскакивают. Человек-то, он жить хочет, это в его природе, это сильнее его разума, он смерти боится. Его первая мысль — как со мной чего бы такого не было. Вот когда разум-то в нем победит, когда он поймет, что ему бояться нечего, только тогда он к убитому бросится. А на это ведь несколько секунд надо. А секунда на сцене это не то, что на циферблате, — это время!
