Коллектив авторов - Россия, Польша, Германия: история и современность европейского единства в идеологии, политике и культуре
В урегулировании вопроса о Краковской республике наибольшую активность проявила Австрия: причиной была тесная связь Вольного города с Галицией. Характерно при этом, что, несмотря на первоочередную заинтересованность в установлении «порядка» в Кракове, Вена сумела так повернуть дело, чтобы город заняли не австрийские, а русские войска. Это было продолжением целенаправленной политики венского двора, желавшего произвести благоприятное впечатление на своих польских подданных и выглядеть достаточно либерально в глазах европейской общественности. Разработанная линия поведения в польском вопросе и мастерское ей следование были, в первую очередь, заслугой выдающегося политического деятеля, блестящего дипломата и умнейшего человека К. Меттерниха, который к тому же, по-видимому, обладал и большим обаянием. Такое впечатление можно вынести из писем Татищева, относившегося к Меттерниху с явным доверием и в значительной степени находившегося под влиянием его анализа событий и логики его выводов.
Российский посол уделял много времени беседам с Меттернихом и подробно описывал их в своих донесениях Нессельроде, считая важным прислушаться к мнению и советам австрийского канцлера.
Так, очень интересная беседа была им изложена в письме 21 марта (2 апреля) 1831 г. «С самого начала польской смуты, – отмечал Татищев, – венский кабинет старался предугадать формы правления и администрации, которые нашему августейшему государю следовало бы установить в Королевстве после подавления там восстания. Канцлер, никогда прямо не высказывавший своих пожеланий, в связи с событиями, происходившими в Варшаве с конца ноября, счел возможным напомнить мне, что он предвидел и отмечал на Венском конгрессе трудности, которые неизбежно должны были возникнуть в результате создания Королевства Польского; что поскольку покойный император решительно отвергал всякую мысль о новом разделе Польши, он умолял его превратить Великое герцогство Варшавское в российскую провинцию; что никак с этим не соглашаясь, император, несмотря на все возражения, настоял на том, чтобы в акте конгресса для него было оговорено право предоставить новому государству более широкую внутреннюю свободу, и что это условие породило в горячих польских головах химерические надежды на восстановление их родины как полностью независимого государства». По мнению канцлера, «это была не единственная опасная политическая ошибка, совершенная Россией в отношении Польши»: пробудив мысли о независимости и покровительствуя «всему, что могло поддерживать национальные чувства, и без того столь живучие в этом несчастном народе, император Александр привил ему к тому же склонность к конституционным идеям, упрочив тем самым взаимные симпатии между Францией и Польшей, утверждению которых и без того прекрасно способствовали воспоминания о прошлом и сходство национальных характеров». Царь, продолжал перечислять его ошибки Меттерних, сохранил польскую армию, «которая должна была существовать и даже действовать независимо от российских войск, проявив тем самым великодушие, примеров которого еще не знала история завоеванных или даже добровольно присоединившихся стран»; в результате «конституционный дух и наклонность к совершенно обособленному […] национальному существованию» сделали армию «послушным орудием» повстанцев, и все национальные устремления поляков, копившиеся 15 лет, вырвались наружу в момент европейской «революционной лихорадки».
Из этих рассуждений, часто слышанных из уст канцлера, посол делал вывод, «что упразднение польской конституции, нарушенной самими поляками, и, прежде всего, роспуск армии, поднявшей оружие против государя, которому она присягала на верность, полностью отвечало бы желаниям Австрии. Она явно хочет, чтобы в будущем устройство Польши было приведено в соответствие с устройством России примерно таким же образом, каким она сама захотела сообразовать устройство Галиции с порядком, существующим в ее старых наследственных провинциях, не забыв при этом в силу чрезмерной осторожности, свойственной ее правительству, ограничить еще более узкими рамками власть, предоставленную местной администрации». Как отмечал Татищев, хотя Вена не сумела сделать австрийцами поляков Галиции, но «якобинству не удалось обрести там, как в Королевстве Польском под сенью конституционных учреждений, многочисленных приверженцев во всех классах общества. […] действительность опровергла опасения относительно нарушения спокойствия в Галиции», где порядок охраняют войска, состоящие из поляков, но находящиеся под командой немецких офицеров: лишь немногие из галицийских офицеров, помещиков, чиновников приняли участие в восстании, большинство присоединившихся к борьбе составляли мелкие штатские чины, выказавшие «самые скверные наклонности».
Меттерних, «проводя […] параллель между действиями двух правительств и противоположными результатами, ими достигнутыми», вновь повторил, что «для установления в Польше прочного порядка вещей следовало бы управлять ею в соответствии с принципами, отличными от тех, которые внедрялись там с 1815 г.», но для получения результата нужно «много усилий и […] упорства». «Вследствие восстания, – утверждал австрийский канцлер, – поляки утратили все права на свободы, которые были им дарованы императором Александром; национальное представительство, осмелившееся объявить о низложении своего государя, не может быть сохранено; Королевство будет вновь завоевано ценой крови и жертв верноподданных. Посему, – резюмировал Меттерних, – император имеет полное право упразднить конституцию, независимое существование и даже само имя Польши». Однако, как отмечал Татищев, канцлер сомневался, «будет ли подобный акт соответствовать высокой мудрости и умеренности нашей политики в тот момент, когда по всей Европе еще кипят страсти и когда ради подготовки к дальнейшей успешной борьбе с революционным потоком, грозящим затопить Францию, не следует прежде всего настраивать против себя мнение народов, которые, ошибочно или справедливо, относятся с уважением к написанным хартиям и после примера, поданного столь могущественным государем, устрашились бы, узрев, как эти хартии упраздняются, стоит только его армии выйти за пределы его империи». Меттерних также не верил, что царизму удастся в короткий срок «подготовить основы» новой, «правильной», системы управления Польшей: «вообще представляется невозможным, – заявлял он, – чтобы революционный режим, столь глубоко затронувший принципы и нарушивший узы общественного порядка, без всякого переходного периода был сменен совершенно определенным, устойчивым и прочным положением вещей; необходимо, таким образом, ввести временный режим; после завоевания наиболее естественным выглядело бы военное управление, вверенное наделенному широкими полномочиями командующему; время и опыт подскажут в дальнейшем, на каких основаниях будет устроено будущее Польши; возможно, название Королевство следует оставить; относительно сохранения представительных форм можно было бы вовсе не высказываться и окончательное решение всех вопросов внутреннего управления отложить на более подходящее время». Меттерних подчеркивал выгоды, которые сулила такая политика: «Отсутствие каких-либо обязательств в отношении будущего позволит расстроить все расчеты и пользоваться полной свободой действий. Если позже возникнет желание сохранить название конституции и часть ее статей, то можно будет распорядиться их содержанием таким образом, что пользование этими привилегиями станет безопасным для России. Если, напротив, понадобится полностью упразднить конституционную свободу и установить более простую форму управления, можно будет постепенно подготовить к этому умы и тщательно подобрать людей, наиболее способных это осуществить».
Изложив эти идеи австрийского канцлера, Татищев, явно их поддерживавший, вполне логично сделал вывод, каким неудобным для Австрии было существование в течение всех пятнадцати лет Королевства Польского с его конституцией, сеймом, армией и прочими атрибутами, возбуждавшими национальные чувства поляков. Он разделял предпочтение, которое Меттерних отдавал давним соглашениям о разделе Речи Посполитой между тремя державами и его стремление вернуться к состоянию дел на 1794 год. Поэтому в развитие программы австрийского канцлера, наметившего для России стратегию и тактику в разрешении польского вопроса, Татищев уже от себя предлагал, «дабы обеспечить воздействие трех правительств […] на своих польских подданных, […] вновь ввести в действие принцип, о котором они договорились в 1794 г. и согласно которому землевладельцам в установленные сроки надлежало продать свое недвижимое имущество, находящееся за границей, и избрать для себя политическое отечество». В качестве причины он указывал «на неудобства, проистекающие от постоянных разъездов землевладельцев с двойным подданством […], позволяющим им затевать и плести политические интриги»[856].
