Эдвард Гиббон - Закат и падение Римской Империи. Том 1

В то время как Восток трепетал при одном имени Шапура, этот государь получил подарок, который не мог бы показать­ся малоценным даже величайшим из царей, - длинный ряд верблюдов, нагруженных самыми редкими и самыми дороги­ми товарами. Это богатое приношение сопровождалось поч­тительным, но не раболепным письмом от одного из самых знатных и самых богатых сенаторов Пальмиры - Одената. "Кто такой этот Оденат, осмеливающийся так дерзко писать своему господину? - сказал надменный победитель и прика­зал бросить подарки в Евфрат. - Если он надеется смягчить свое наказание, пусть он падет ниц у подножия нашего трона со связанными на спине руками. Если же он будет колебать­ся, немедленная гибель постигнет и его самого, и весь его род, и его отечество". Критическое положение, в которое был поставлен пальмирец, вызвало к деятельности все со­кровенные силы его души. Он явился перед Шапуром, но явился с оружием в руках. Вдохновив своим собственным мужеством небольшую армию, набранную в сирийских де­ревнях и под шатрами степных жителей. Он тревожил персидскую армию во время ее отступления, отнял часть за­бранных ею сокровищ и - что было дороже всяких сокровищ - захватил нескольких жен великого царя, который был на­конец вынужден перейти обратно через Евфрат с явными признаками торопливости и расстройства. Этим подвигом Оденат заложил фундамент своей будущей славы и блестя­щей карьеры. Таким образом величие Рима, униженное пер­сом, нашло себе защитника в сирийце или пальмирском ара­бе.

Рис. Оденат.

Голос истории, который нередко бывает отголоском или ненависти, или лести, винит Шапура в том, что он надменно злоупотреблял своими правами завоевателя. Рассказывают, что будто закованного в цепи, но вместе с тем облаченного в императорскую мантию Валериана выставляли напоказ, как живое изображение павшего величия, и что всякий раз, как персидский монарх садился на коня, он ставил ногу на шею римского императора. Шапур оставался непреклонным, не­смотря на то что его союзники не раз убеждали его не пола­гаться на неизменчивость фортуны, остерегаться новых на­падений со стороны римлян и сделать из своего знаменитого пленника залог мира. Когда Валериан испустил дух под этим бременем позора и скорби, его кожу набили соломой, прида­ли ей формы человеческого тела и выставили в самом знаме­нитом из персидских храмов, где она сохранялась в течение многих веков; это был более правдивый памятник триумфа, чем все фантастические бронзовые и мраморные трофеи, ко­торые так часто воздвигались римским тщеславием.

Все эти подробности очень поучительны и трогательны, но в их достоверности можно усомниться. Дошедшие до нас письма восточных государей к Шапуру, очевидно, поддель­ны, и было бы неестественно допустить, чтобы монарх, имевший столь высокое о себе мнение, захотел, даже в лице своего соперника, публично унижать царское достоинство. Впрочем, независимо от того, как обходились с несчастным Валерианом в Персии, нам по меньшей мере достоверно из­вестно, что единственный римский император, попавший в руки неприятеля, до самой смерти влачил свою жизнь в пле­ну без всякой надежды на спасение.

Император Галлиен, давно уже тяготившийся цензорской взыскательностью своего отца и соправителя, принял изве­стие о постигших его несчастиях с тайным удовольствием и с явным равнодушием. "Я знал, - сказал он, - что мой отец смертен, а так как он вел себя, как прилично храброму чело­веку, то я доволен". В то время как Рим оплакивал жалкую участь своего государя, раболепные царедворцы превозноси­ли грубое равнодушие его сына как доказательство герой­ской и стоической твердости. Нелегко описать ветреный, изменчивый и непостоянный характер, которому Галлиен дал полную волю с той минуты, как он сделался единствен­ным хозяином империи. Благодаря живости своего ума он успевал во всем, за что бы ни взялся, а так как его уму недо­ставало здравого смысла, то он брался за все искусства, кро­ме искусства вести войну и управлять государством. Он был мастером в различных интересных, но бесполезных науках; он был находчивый оратор, изящный поэт, искусный са­довник, отличный повар и самый негодный государь. В то время как серьезные государственные дела требовали его присутствия и внимания, он вел беседы с философом Плотином, тратил свое время на пустые или безнравственные развлечения, готовился к своему посвящению в греческие мистерии или просил для себя места в афинском ареопаге. Его чрезмерная роскошь казалась оскорбительной насмеш­кой над общей нищетой, а смешная пышность его триумфов заставляла еще глубже сознавать всю тяжесть общественных бедствий. Беспрестанно получавшиеся известия о вторже­ниях, поражениях и восстаниях он принимал с беспечной улыбкой и, указывая с притворным презрением на какой-нибудь местный провинциальный продукт, небрежно спраши­вал: неужели Рим погибнет, если ему не будут доставлять полотно из Египта или материи из Арраса? Впрочем, в жиз­ни Галлиена изредка бывали непродолжительные промежут­ки, когда он приходил в ярость от какой-нибудь обиды и вне­запно превращался в неустрашимого воина и жестокого ти­рана; но это продолжалось лишь до тех пор, пока он, насы­тившись кровью или утомившись от оказываемого ему соп­ротивления, незаметно возвращался к свойственным его характеру мягкости и беспечности.

Нет ничего удивительного в том, что, когда бразды правле­ния находились в таких слабых руках, в провинциях появля­лось множество узурпаторов, не признававших над собою власти Валерианова сына. Число их доводится в "Истории эпохи Цезарей" до знаменитого числа тридцати, вероятно, из желания придать более интереса рассказу сопоставлением тридцати римских тиранов с тридцатью афинскими. Но такое сравнение во всех отношениях произвольно и неосно­вательно. Разве можно найти какое-нибудь сходство между советом из тридцати членов, соединившихся между собою для того, чтобы угнетать один только город, и неопределен­ным числом самостоятельных честолюбцев, то возвышавшихся, то погибавших без всякой правильной преемственно­сти на обширном пространстве громадной империи? И даже чтобы достигнуть цифры тридцати, пришлось бы включить в число тиранов тех женщин и детей, которые были удостоены императорского титула. В царствование Галлиена, как оно ни было богато внутренними смутами, было только девят­надцать претендентов на престол: Кириад, Макриан, Балиста, Оденат и Зенобия на востоке; Постум, Лелиан, Викто­рин и его мать Виктория, Марий и Тетрик в Галлии и в за­падных провинциях; Ингенуй, Регалиан и Авреол в Илли­рии и на дунайской границе, Сатурнин в Понте, Требеллиан в Исаврии, Пизон в Фессалии, Валент в Ахаии, Эмилиан в Египте и Цельс в Африке. Если бы мы захотели изло­жить малоизвестные подробности жизни и смерти каждого из этих претендентов, мы взяли бы на себя тяжелый труд, который не доставил бы нам ни пользы, ни удовольствия. Поэтому мы ограничимся изложением тех характерных особенностей, которые всего ярче обрисовывают условия того времени, а также нравы узурпаторов, их притязания, их мо­тивы, их судьбы и пагубные последствия их узурпации.

Отвратительное название тирана, как известно, нередко употреблялось в древности для обозначения противозакон­ного захвата верховной власти, но под ним вовсе не подразу­мевалось злоупотребление этой властью. Многие из пре­тендентов, поднявших знамя бунта против императора Гал­лиена, были блестящими образцами добродетели, и почти все они обладали в значительной мере и энергией и таланта­ми. Благодаря своим личным достоинствам они приобрели расположение Валериана и благодаря тем же достоинствам мало-помалу возвысились до самых важных должностей в империи. Военачальники, принявшие титул Августа, или приобрели уважение своих войск искусными распоряжения­ми и строгой дисциплиной, или действовали на их воображе­ние храбростью и военными успехами, или были любимы за свою щедрость и великодушие. Их нередко провозглашали императорами на том самом поле сражения, на котором была одержана победа, и даже самый ничтожный из всех этих кандидатов на престол, оружейный мастер Марий, отличал­ся неустрашимой храбростью, необычайной физической си­лой и грубой честностью. Только что покинутое им низкое ремесло, правда, придавало его избранию вид чего-то смешного и странного, но его происхождение не могло быть более низко, чем происхождение большей части его соперников, которые родились в крестьянском звании и поступили в ар­мию простыми солдатами. В эпохи внутренних неурядиц всякий деятельный ум находит для себя то место, которое указано ему самой природой, а среди смут, порождаемых всеобщей войной, военные заслуги есть тот путь, который ведет к славе и могуществу. Из девятнадцати тиранов только один Тетрик был сенатор и только один Пизон был знатного происхождения. Кровь Нумы текла, через двадцать восемь последовательных поколений, в жилах Кальпурния Пизона, который, будучи связан родством с самыми знатными родами путем брачных союзов, имел право украшать свой дом изображениями Красса и великого Помпея. Его пред­ки неоднократно удостаивались всех тех отличий, какие мог­ла дать республика, и из всех древних римских родов только род Кальпурниев пережил тиранию цезарей. Личные качест­ва Пизона придавали новый блеск его роду. Узурпатор Валент, по приказанию которого он был лишен жизни, призна­вался с глубоким раскаянием в душе, что даже враг должен бы был уважать святость Пизона, и, несмотря на то что он умер, сражаясь против Галлиена, сенат с великодушного разрешения императора декретировал триумфальные поче­сти в память столь добродетельного мятежника.