Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I
Вне дворца, на смежных улицах и на площади Карусель любопытная или раздраженная толпа загромождала все подходы к дворцу. Участники 20 июня, праздные и блуждающие по Парижу федераты, марсельцы, которых еще не собрал в клуб кордельеров голос Дантона, группировались у всех калиток, при всех дверях, со стороны сада, со стороны Королевского моста, со стороны дворов. Они встретили батальоны пиконосцев радостными восклицаниями. «Мы ваши братья, а вот наш общий враг! — кричали они, показывая на окна короля. — Принесите его голову и головы его жены и детей вместо знамени на концах ваших пик!» Этим издевательствам отвечали взрывы хохота.
Ворота, отделявшие королевский двор от Тюильри, не были заперты. Два швейцарца стояли по обеим сторонам этих ворот. Из толпы вышел марселец с обнаженной саблей в руке. «Бездельники, — сказал он швейцарцам, поднимая свое оружие, — помните, что это последний ваш караул! Еще несколько часов, и мы вас истребим!»
Внутри дворца силы защитников, хоть и более однородные, не казались более внушительными. Здесь ощущалось больше решимости, чем единства. Одни, сидя в безмолвии на скамейках и сложив ружья в ногах, дремали; другие растянулись на паркете залов, закутавшись в плащи; наибольшее число, расположившись группами в нишах окон и на широких балконах дворца, освещенных луной, вполголоса разговаривали. Часы текли медленно, как сама неизвестность, и тревожно, каким вообще бывает ожидание.
В то время как эти официальные войска, повинуясь закону, группировались вокруг конституционного главы королевства, другие, добровольные защитники, вызванные из своих жилищ опасностями времени, теснились около короля, прикрывая его буквально грудью. Не имея другого права, кроме своего мужества, на вход во дворец, где их присутствие вызвало бы подозрение у национальной гвардии, они проскользнули туда по одному, без мундиров, спрятав оружие, опустив голову и как бы стыдясь того, что явились жертвовать своей жизнью.
Это были, прежде всего, офицеры конституционной гвардии, недавно распущенные декретом Собрания, но хранившие еще в домах свое оружие, а в сердце — присягу. Тут же присутствовало несколько молодых парижских роялистов, которые, находясь в том возрасте, когда великодушие заменяет собой политические мнения, присоединились к защите ради слез королевы, добродетели ее сестры и невинности детей.
Андре Шенье, Шансене, Сюло, Рише-Серизи, все роялистские и конституционные ораторы также собрались тут. Здесь же находилось несколько верных людей из дворцовой прислуги, у которых привязанность ко двору переходила из поколения в поколение, а королевский очаг, так сказать, заменял их собственный; также здесь присутствовали старики, пришедшие из Версаля, Фонтенбло, Компьена. Наконец, здесь же собралось до двухсот дворян из Парижа или из провинций, которые не хотели ни изменять своему сословию, выступив против своих братьев-эмигрантов, ни изменять нации, эмигрировав.
Такая преданность находила свою награду лишь в себе самой: неблагодарная и безвестная смерть стала единственной ролью, какую несчастная судьба предоставила этим рыцарям. Неустрашимый маршал де Майи, восьмидесяти лет от роду, но юный в своей преданности несчастному королю и другу, провел ночь на ногах, вооруженный, во главе дворян. Королевская семья, тронутая такой привязанностью, обратилась к честным офицерам со словами признательности. Несколько воодушевленных слов Марии-Антуанетты и достоинство ее осанки так подействовали на храбрецов, что они схватились за шпаги и добровольно зарядили ружья без всякой другой команды, кроме единодушного порыва. Это движение стало своего рода присягой.
Национальные гвардейцы, расположившиеся по комнатам и дворам, возмутилась при виде этой роялистской манифестации и потребовали удаления дворян. Королева, встав между ними, с твердостью воспротивилась такому требованию: «Посмотрите, господа, — сказала она национальной гвардии, указывая на колонну роялистов, — это наши и ваши друзья! Они пришли разделить угрожающую вам опасность, они требуют только чести сражаться вместе с вами. Поставьте их, где хотите, они будут вам повиноваться, они последуют вашему примеру, они повсюду покажут защитникам монархии, как должно умирать за своего короля». Эти слова успокоили раздражение тех, кто слышал их вблизи; но, неверно повторенные и превратно истолкованные отдаленными рядами, они внесли зависть и враждебность в батальоны.
Все предвещало отступление, нигде не было заметно пламенного порыва. Ждали решения судьбы, но к нему не готовились. Король молился, вместо того чтобы действовать.
Более христианин, чем монарх, запершись на долгие часы со своим духовником, Людовик XVI тратил на дела духовные те роковые мгновения, которые и среди самых отчаянных катастроф Судьба оставляет сильным характерам, чтобы возвратить себе счастье. Четыре или пять тысяч бойцов, ареной которым служил королевский дворец, имея под рукой надежные штыки, пушки, кавалерию, с королем и неустрашимой королевой во главе, видя рядом невинных детей, перед собой — нерешительную толпу, на своей стороне — законность и конституцию, а в самой нации — по меньшей мере разделенное общественное мнение, — могли бы, быть может, отразить атаку нестройных, беспорядочных толп, медленно подводимых восстанием к дворцу. Могли бы налететь на марсельцев, ненавистных Парижу, очистить предместья, соединить колеблющиеся батальоны гражданского войска с помощью обаяния победы, внушить страх Собранию, в котором большинство колебалось, одержать перевес на мгновение, а уже потом призвать Лафайета и Люкнера, соединиться с войсками, находившимися в Компьене, поставить короля в центре армии и заставить отступить и коалицию, и революцию в течение нескольких дней.
Но для выполнения такого плана нужен был герой; монархия же могла выставить только жертву.
XXI
Коммуна преобразуется в муниципалитет — Убийство Мандата — Король делает смотр войскам
Король ждал прибытия Петиона до глубокой ночи. Наконец тот появился вместе с Редерером, рассказал королю о состоянии Парижа, отказал в порохе Мандату, который жаловался, что у него хватает только по три выстрела на человека. Затем под предлогом чрезвычайной жары Петион вышел в сад. Его окружили доверенные люди из муниципалитета и молодые национальные гвардейцы, которые пели и дурачились вокруг него. Эта группа спокойно прогуливалась при свете луны по террасе, разговаривая о разных предметах, точно в праздничный вечер. На краю террасы они услышали, как во дворце бьют сбор. Петион, который старался выказать стоическое бесстрастие, тем не менее с трудом отпустил Редерера одного к королю, а сам остался на террасе, близ большой лестницы, так как всерьез опасался за свою жизнь.
Скоро он расслышал слова одного из стоявших поодаль гренадеров: «Он своей головой будет отвечать за события этой ночи». Во дворце слышался громкий ропот. Член муниципалитета Муше, видя затруднительное положение Петиона, поспешил в Национальное собрание сообщить об угрозе жизни мэра.
Людовик XVI, коленопреклоненный, пребывал в молитве и вовсе не помышлял об убийстве. Но Собрание притворилось, что верит преступным намерениям двора. Два пристава, перед которыми шли стражи и факелы, явились не без торжественности в Тюильри с освободительным декретом. В ту же минуту министр юстиции послал просить Петиона зайти к королю. «Если я зайду, — сказал он, — то уже никогда не выйду оттуда». И мэр отправился в Собрание, а оттуда в ратушу.
Повсюду горожане выходили из своих домов и стояли у ворот, готовые следовать за потоком, куда бы он ни вздумал их увлечь. Секции, созванные в течение десяти часов революционным призывом, совещались за закрытыми дверями и каждая послала в ратушу комиссара, чтобы заменить совет Коммуны повстанческим комитетом. Комиссары, в количестве 192 членов, образовали на диктаторских правах муниципалитет, сохранив в своих рядах Петиона, Дантона, Манюэля, а своим временным президентом сделали Гюгенена из Сент-Антуанского предместья, оратора 20 июня. С 11 часов вечера муниципалитет сделался штабом восстания. Петион находился как бы под арестом и не принимал больше участия в событиях этой ночи.
Главнокомандующий Мандат сделал свои последние распоряжения, полагаясь на приказания, которые Петион подписал в качестве парижского мэра. Он послал пятьсот человек с пушкой в ратушу, чтобы охранять проход под аркой Сен-Жан, через которую должна была войти колонна Сент-Антуанского предместья. Сверх того, он поставил батальон с двумя пушками на Новом мосту, чтобы оспаривать там проход у марсельцев, прогнать их в предместье Сен-Жермен и отбросить к Королевскому мосту, где пушка павильона Флоры отразила бы их наступление. Для выполнения этих распоряжений, которые сами по себе были основательны, недоставало только надежных войск. Лишь только Мандат отдал эти приказания, как постановлением муниципалитета оказался призван в ратушу. Он колебался между своими предчувствиями и официальной обязанностью: по закону муниципалитет имел власть над национальной гвардией и мог призвать к себе ее командира. Притом Мандат не знал, что этот муниципалитет фактически стал комитетом восстания. Он спросил мнения Редерера, который, также ничего не зная о перемене, совершившейся в ратуше, посоветовал ему туда отправиться.
