Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I
Подобные речи волновали умы народа повсюду. Печать разнесла по всей стране одну из таких речей, произнесенных в Люксембургской секции: «Французы, вы совершили революцию — против кого? Против короля, двора, дворян и их сообщников! Совершив эту революцию, кому вы вверили ее участь?! Королю, двору, дворянам и их сообщникам! С кем вы ведете внешнюю войну? С королями, дворами, дворянством и их сообщниками! Кого вы поставили во главе своих армий? Короля, двор, дворян и их сообщников». «Восстаньте, граждане! — говорилось в секции Моконсель. — Презренный тиран издевается над вашей судьбой; пусть же он падет! Общественное мнение одно только составляет силу королей; так пусть же оно его и низложит! Объявим, что мы не признаем более Людовика XVI королем французов!»
Отголосок этих потрясений слышали у якобинцев, кордельеров, даже в Собрании. Петион прочитал обращение Парижской коммуны, бывшее, в сущности, обвинительным актом против короля: «Мы не будем перечислять тут, — читал парижский мэр, — образ действий Людовика XVI с самого начала революции, его кровожадные замыслы против Парижа, его пристрастие к дворянам и к священникам, его отвращение к народу, не будем рисовать Учредительное собрание, оскорбляемое лакеями двора, наполненное вооруженными людьми, блуждающими среди столичного города и не находящими другого убежища, кроме зала для игры в мяч!.. Сколько мы имели причин удалить короля с трона в ту минуту, когда нация могла располагать им! Но мы его оставили! К такому великодушию мы прибавили все, что может поднять, укрепить, украсить трон! Но король обратил против нации все эти благодеяния, он окружил себя нашими врагами, прогнал министров, облеченных нашим доверием, объединился с эмигрантами, которые интригуют в пользу междоусобной войны; он удержал наши армии, готовые уже завоевать Бельгию; он — первое звено контрреволюционной цепи; он отделил свои интересы от интересов своего народа — отделимся же и мы от него! Мы требуем его низложения!»
На заседании 5 августа Гюаде прочитал петиции департаментов, которые также заканчивали требованием о низложении короля. Кондорсе оправдывал резкие выражения Парижской коммуны и, подобно Дантону, взывал к народу с требованием выступить против богатых. Федераты объявили, что принято решение осаждать Тюильри до тех пор, пока собрание не выскажется в пользу низложения.
Шестого числа Собрание было встревожено известием об убийстве четырех государственных чиновников в Тулоне. Затем обсуждался вопрос об отдаче под суд Лафайета. Чрезвычайная комиссия высказалась за обвинение. Воблан оправдывал генерала: «Если бы у него были преступные планы, то он сначала подумал бы, как Сулла, Цезарь и Кромвель, о том, чтобы основать свое могущество на победах. Кромвель устремился к тирании, опираясь на господствующую партию, — Лафайет с нею борется; Кромвель сформировал клуб агитаторов — Лафайет относится к агитаторам с отвращением и преследует их; Кромвель стал причиной гибели своего короля — Лафайет защищает конституционную королевскую власть».
Бриссо решил состязаться в популярности с Робеспьером и его друзьями, отдав Лафайета в жертву подозрениям.
«Я обвиняю его, — восклицал Бриссо, — я, который был его другом! Я обвиняю его за то, что он направил наши армии как будто нарочно по соглашению с Австрийским домом! Я обвиняю его за то, что он не победил! Я обвиняю его в оставлении своей армии в виду неприятеля!»
В конце концов декрет об обвинении Лафайета отвергли сильным большинством. Но Воблану, защитнику Лафайета, оскорбляемому народом при выходе с заседания, пришлось искать убежища у поста национальной гвардии. Жирарден и Дюмолар вынесли такие же оскорбления. Эти факты, сообщенные на следующий день Собранию, вызвали негодование конституционистов, улыбки жирондистов, вопли с трибун. Жирарден объявил, что накануне, при выходе с заседания, ему нанесли удар. «В какое место?» — спросили его иронически. «Меня спрашивают, в какое место я получил удар? Сзади: убийцы никогда иначе не бьют!» Этот ответ возвратил ему уважение.
В тот же день двенадцать вооруженных людей явились к Воблану, выломали двери его дома, безуспешно искали его и объявили, что если этот оратор опять появится на трибуне, то будет убит при выходе. Воблан пришел в Собрание в тот же самый вечер с целью обличить подобные попытки запугивания депутатов. «Когда бы один из ваших посланников подвергся унижению при иностранном дворе, то вы обнажили бы шпагу, чтобы отомстить за Францию, оскорбленную в его лице; и вы допускаете, чтобы представители Франции, независимой и свободной, на родной почве подвергались такому обращению, какого они не увидели бы у австрийцев и у пруссаков?!» — вопрошал он.
В продолжение всех этих дней тайно продолжали трудиться руководители восстания 10 августа.
Центральный комитет состоял из сорока трех вождей федератов, соединившихся в стенах якобинского клуба, чтобы согласовать то направление, какое должно придать движению. Слишком многочисленный для того, чтобы собрания могли сохраняться в тайне, комитет избрал исполнительную комиссию из пяти членов. Эти пять членов были: Вожуа, главный викарий епископа в Блуа, Дебессе, федерат из Дрома, Гильом, канский профессор, Симон, страсбургский журналист, и Галиссо из Лангра. Они тотчас взяли себе в товарищи парижских вожаков, которые уже заранее держали в руках нити агитации в различных кварталах столицы, и главнейших демагогов в предместьях. Это были: жирондистский журналист Карра, Фурнье по прозванию Американец, друг Дантона Вестерман, Сантерр, Александр, Лазовский, офранцузившийся благодаря своему республиканскому фанатизму поляк, Антуан из Меца, бывший член Учредительного собрания, Лагре и Гарен, выборщики 1789 года.
Первое заседание этой комиссии происходило в маленьком кабачке близ Бастилии, в ночь на 26 июля. Торса, редактор «Версальского курьера», один из вождей колонны, выступившей 6 октября с целью привезти короля обратно в Париж, явился в два часа ночи в кабачок, чтобы побудить заговорщиков поклясться умереть или завоевать свободу. Фурнье принес туда знамя с надписью: «Военное положение независимого народа!» Карра оттуда отправился к Сантерру взять пятьсот экземпляров афиши со следующими словами: «Смерть тем, кто будет стрелять в народные колонны!»
Второе заседание происходило вечером 4 августа на квартире Антуана, бывшего депутата Учредительного собрания, напротив церкви Успения на улице Сент-Оноре, в том же доме, в котором жил Робеспьер. Госпожа Дюпле, боясь, что из-за этой сходки его жизни может угрожать опасность, вошла около полуночи к Антуану и с гневом спросила, не хочет ли он, чтобы Робеспьера умертвили[30]. «Дело именно в Робеспьере! — отвечал Антуан. — Пусть он спрячется, если страшится! Если кто-нибудь должен быть умерщвлен, так это — мы».
Карра собственноручно написал у Антуана последний план восстания. Симон списал его и в полночь послал копии с него двум вождям предместий, Сантерру и Александру. Восстание, наконец подготовленное, получило отсрочку до 10-го числа. В ночь с 9 на 10 августа члены комиссии собрались в трех различных местах в один и тот же час, а именно: Фурнье с Александром — в предместье Сен-Марсо; Вестерман, Сантерр и двое других — в предместье Сент-Антуан; Карра и Гарен — в казарме марсельцев, где совещались прямо на глазах солдат.
В ту же ночь в нескольких шагах от этих сходок происходили собрания роялистов с целью спасения короля. Посланец одного из этих собраний, с важными бумагами, ошибся дверью и вошел в тот дом, где сошлись заговорщики-республиканцы. Вскрыв депеши, увидели ошибку. Карра предложил убить посланца, чтобы сохранить тайну республиканского заговора. Но отдельное преступление становилось бесполезным, когда набат уже возвестил о заговоре всего народа. А набат гудел на нескольких колокольнях отдаленных кварталов Парижа.
Восьмого августа Люсиль, молодая жена Камилла Демулена, возвратилась из деревни в Париж, чтобы быть ближе к мужу накануне опасности. Девятого числа они давали семейный обед в честь Фрерона, Ребекки, Барбару, главных вождей марсельцев. Пир был весел, как бывает весела беспечная юность. Присутствие прелестной женщины, дружба, вино, цветы, счастливая любовь, остроумные выходки Камилла, надежда на близкую свободу — все это прикрывало собой смерть, которую могла таить предстоявшая ночь.
Затем Люсиль, ее мать и Камилл Демулен отправились к Дантону. Они застали жену его в слезах, ребенок также плакал, глядя на мать. Сам Дантон выглядел спокойно, даже шутил, но внутренне оставался серьезен: он был счастлив наступлением великого движения и равнодушен к его результатам, еще не существовало полной уверенности, что народ поднимется внушительной волной и что это событие произойдет именно в предстоящую ночь. Госпожа Демулен, смеясь, подтверждала непреложность этого факта. «Можно ли так беспечно смеяться в такие тревожные минуты?» — говорила ей несколько раз госпожа Дантон. «Эта неразумная веселость, возможно, предвещает, что я сегодня же вечером пролью много слез!» — отвечала молодая республиканка.
