Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I
Впрочем, иногда надежда брала верх над унынием.
В одну из прекрасных июльских ночей, когда комната королевы освещалась луной, Мария-Антуанетта долго смотрела на небо с сосредоточенной внутренней радостью. «Видите эту луну? — сказала она принцессе Елизавете, которая сидела у ее кровати. — Когда такая же луна снова засверкает через месяц, я буду свободна и счастлива, а наши оковы будут сломаны».
Принцесса Елизавета стала поверенной обоих супругов. Ее вера, более смиренная, чем у королевы, более нежная, чем у короля, превращала жизнь принцессы в беспрерывную жертву. Подобно своему брату, Елизавета находила утешение только у подножия алтарей.
Дворцовая капелла была убежищем, где королевская семья укрывалась от стольких несчастий. Но и там преследовала королеву ненависть ее врагов. В один из первых воскресных дней июля солдаты национальной гвардии, заполнившие галерею, через которую король ходил слушать обедню, закричали: «Не нужно короля! Долой veto!» Король, привыкший к оскорблениям, без удивления слушал эти крики. Но как только королевское семейство преклонило колена, музыканты капеллы начали исполнять «Марсельезу». Король оказался сильнее поражен этим оскорблением, чем всеми прочими. Ему казалось, как он сказал при выходе, что сам Бог обратился против него. Принцессы поднесли к глазам молитвенники, чтобы скрыть подступившие слезы.
В эти дни скорби король собрал и спрятал бумаги, обнаруженные впоследствии в несгораемом шкафу. Известно, что Людовик XVI отдыхал от забот, занимаясь ремеслом, в особенности искусен он был в изготовлении замков. Лет за десять до происходящих событий он приблизил к себе слесаря Гамена, чтобы усовершенствовать свое искусство. Король и Гамен стали друзьями. Людовик видел преданность своего товарища по работе и вверил ему свой секрет: в толстой стене темного коридора, ведущего из его комнаты, было сделано отверстие, прикрытое железной дверью и искусно замаскированное. Там король спрятал важные политические бумаги и тайную корреспонденцию, которую вел с Мирабо, Барнавом и жирондистами. Король считал сердце Гамена столь же надежным, как стена, которой он вверял свои тайны. Но Гамен оказался изменником и донес на человека, который был для него больше чем королем, донес на своего товарища и друга.
В день Федерации Людовик XVI отправился с королевой и детьми на Марсово поле. Несметная толпа народа окружала Алтарь Отечества. Король шел по левую руку от президента Собрания, через толпу. Королева в тревоге следила за ним глазами, думая, что всякую минуту он может быть заколот тысячами штыков и пик. У Алтаря Отечества произошло замешательство, вызванное волнением толпы: в этой суматохе король внезапно исчез. Королева испустила крик ужаса, но тут король снова показался. Он произнес гражданскую присягу, и окружившие его депутаты пригласили короля собственной рукой зажечь огонь под «искупительным трофеем», в котором соединились все символы феодализма, предназначенные к обращению в пепел. Он отказался от этой церемонии, сказав, что феодализм во Франции уже разрушен конституцией. Депутаты Жансонне, Жан Дерби, Гарро и Антонель одни зажгли костер в сопровождении рукоплесканий, а король возвратился во дворец среди безмолвного народа.
На следующий день один из главных агитаторов 89-го, Дюваль д’Эпремениль, которого нация ненавидела за то, что он перешел на сторону двора, был встречен на Террасе фельянов в Тюильри оскорблениями. Его поразили сабельными ударами, протащили окровавленного за волосы к водостоку и хотели туда бросить; но несколько гвардейцев вырвали умирающего из рук убийц и отнесли его на пост в Пале-Рояле. Толпа, жаждавшая крови, осаждала двери караульни. Прибыл Петион, проложил себе дорогу, вошел в караульню, долго молча смотрел на раненого, а потом лишился чувств. Когда парижский мэр пришел в себя, несчастный д’Эпремениль с трудом поднялся с постели, на которой лежал. «И я также, милостивый государь, — сказал он Петиону, — был кумиром народа, а вы видите, что он сделал со мной! Дай Бог, чтобы вам выпала иная участь!» Петион ничего не отвечал, слезы катились из его глаз.
В те же дни священник, который присягнул, а потом отступился от конституционной присяги, был повешен на фонаре на площади Людовика XV; бывший дворцовый стражник, который проходил по Тюильрийскому саду и с умилением взглянул на дворец своих прежних повелителей, обращенный в тюрьму, был схвачен толпой женщин и детей, протащен по песку и утоплен в садовом бассейне прямо перед окнами короля.
Двор осознавал свое одиночество и втайне набирал защитников на время кризиса, которого ожидал без излишнего страха. Швейцарцы — войско хоть и наемное, но верное; конституционная гвардия, недавно распущенная, но офицеры и унтер-офицеры которой, получившие тайные субсидии, оставались в Париже; 500 или 600 дворян, вызванных из своих провинций во имя рыцарской преданности монархи и рассеянные по гостиницам квартала Тюильри; батальоны национальной гвардии из преданных королю кварталов; корпус конных жандармов; наконец, ядро линейных войск, расположенных в окрестностях Парижа, — все эти силы, соединенные во имя конституции около Тюильри, в день боя обещали двору поддержку и перспективу победы.
Жирондисты и якобинцы также готовились к решительному наступлению. Хотя у них не было предварительного согласия о том, какого рода правительство появится во Франции после победы, само это торжество требовалось провести во что бы то ни стало. Сигналом к действию для двух партий должно было явиться появление в Париже марсельцев. Более закаленные в отчаянных предприятиях, чем шумный, но в сущности домосед, парижский народ, марсельцы должны были служить ядром великого общенародного восстания. Они приближались под предводительством второстепенных вождей; но два настоящих вождя опередили их в Париже: Барбару и Ребекки. Призыв народной силы в Париж предложила госпожа Ролан, а реализовали его эти два молодых ее приверженца.
Барбару и Ребекки встретили Ролана на Елисейских полях незадолго до прибытия марсельцев. Старый министр и молодые люди обнялись с чувством торжественной печали, которое в сердцах людей решительных сопутствует выполнению серьезных планов. Они условились сойтись на следующий день для последнего разговора у госпожи Ролан. Затем оба марсельца отправились на улицу Сен-Жак, где проживал со времени отставки министр. «Свобода погибла, если мы дадим двору время, — сказал Ролан. — Лафайет раскрыл своим приездом в Париж тайну измены, замышляемой им в Северной армии. Армия центра не имеет ни комитета, ни преданности, ни генерала. Через шесть недель австрийцы будут в Париже!»
Раскрыли карты, стали изучать русла рек, горные цепи, ущелья, которые могли составить препятствие наступлению неприятеля. Начертили резервные лагеря, предназначенные прикрывать второстепенные линии, когда главные будут взяты. Наконец, решили ускорить прибытие марсельских батальонов. Условились, что Петион, в силу влияния, каким обладало его имя, сохранит прежнюю роль легально-притворного безучастия, столь полезную для агитаторских замыслов. Барбару, обедая у Петиона несколько дней спустя, громко сказал хозяину, что скоро ему придется стать пленником в своем доме. Петион понимающе улыбнулся. Жена его встревожилась. «Успокойтесь, сударыня! — возразил Барбару. — Если мы и свяжем господина Петиона, то лишь после вас и притом трехцветными лентами».
Заговорщики несколько дней искали генерала, который был бы способен приучить неопытных добровольцев к минимальной военной выправке. Обратили внимание на генерала Альпийской армии Монтескье, который приехал в то время в Париж за подкреплением. Ролан и его друзья устроили совещание с этим генералом у Барбару. Монтескье выслушал их без удивления и отвращения, но решительного мнения не выразил. Собеседники подумали, что двор уже опередил их и теперь Монтескье хочет сохранить свободу действий, а потому оставили его и решили не давать народу другой тактики, кроме той, какую внушит его собственная ярость, и другого генерала, кроме судьбы.
Двадцать девятого июля марсельцы прибыли в Шарантон. Барбару, Бурдон де л’Уаз, Мерлен, Сантерр отправились им навстречу, сопровождаемые несколькими якобинцами и народом из предместий. Вожди нашли свою армию, армия нашла своих вождей.
После банкета заговорщики на несколько часов простились с марсельцами, которые разместились у главных патриотов Шарантона. Под прикрытием ночи они отправились в уединенный сельский дом, окруженный садами и служивший в течение нескольких месяцев тайным приютом для их совещаний. Постоянно запертые двери и ставни придавали этому жилищу необитаемый вид. Привратник отворял ворота только ночью и по условным знакам.
Было за полночь, когда вожди отправились туда разными путями, еще разгоряченные патриотическими гимнами и винными парами. По одному из тех странных совпадений, которые иногда приобщают великие кризисы природы к великим политическим кризисам, в эту минуту над Парижем разразилась гроза. Тяжелый, удушливый жар целый день стеснял дыхание. Тяжелые тучи, окрашенные к вечеру мрачными цветами, как бы поглотили солнце. К десяти часам электричество вырвалось из туч тысячами молний, озарявших небо пульсирующим светом. Дождь и град стучали по земле, как будто ее сверху кто-то осыпал камнями. Гроза, не перестававшая свирепствовать в течение восьми часов, убила несколько мужчин и женщин из числа тех, кто приезжает по ночам снабжать парижан провизией. Пораженных молнией часовых нашли среди пепла их будок. Железные решетки, сломанные ветром, были оторваны от стен и унесены на огромное расстояние. С Монмартра и Мон-Валерьена громадным потоком текла вода. Гроза сбила все кресты, возвышавшиеся от равнины Исси и лесов Сен-Жермена и Версаля до креста на Шарантонском мосту. На следующий день перекладины этих крестов усыпали землю, точно какое-то враждебное войско на своем пути ниспровергло все знаки христианского культа.
