Астрея. Имперский символизм в XVI веке - Фрэнсис Амелия Йейтс
Это сжатое изложение событий предваряет то, что можно назвать кратким разбором символизма, окружавшего Генриха IV как короля Франции. Полное исследование этого вопроса со множеством иллюстраций и понятным анализом было представлено Коррадо Виванти[647] в статье, которой я в значительной мере обязана приведёнными ниже соображениями.
41. Въезд Генриха IV в Париж, 1594. Гравюра Жана Леклерка по рисунку Николя Боллери
Любимым образом Генриха IV, как подчёркивает Виванти, был галльский Геракл[648] (см. илл. 42а), победитель чудовищ войны и раздора, восстановитель имперского мира, в котором снова могла расцветать цивилизация. Во рту галльский Геракл держит цепи, на которых тянет людей, но не посредством тиранической силы, а одним только мирным красноречием. Этот образ, как и большая часть прочего символизма Генриха IV, был всего лишь использованием старого приёма пропаганды французской монархии. Наряду с происхождением от Карла Великого и имперскими колоннами, галльский Геракл на протяжении всего столетия был тесно связан с монархией.
И всё же в определённом смысле имперская тема Генриха IV принимает по-настоящему универсалистский характер, становясь посланием религиозного мира и единства, применимого к другим народам и нациям. Генрих не только с успехом противостоял угрозе испано-католической гегемонии в Европе. Как католический монарх, проводивший веротерпимую политику в своих владениях, закреплённую и легализованную Нантским эдиктом 1598 г., он также представлял «политическое» решение религиозной проблемы, заключённое теперь навсегда (как надеялись) во французской монархии. Он являл собой воплощение религиозного имперского pax. Щедро используя justitia, Генрих восстановил порядок и мир. В годы его правления во Францию снова вернулось изобилие, и в атмосфере этого спокойствия и достатка возрождалась цивилизованная жизнь и прогрессивная мысль. Как показывает Виванти, возвращение Астреи было наиболее часто используемым символом правления Генриха IV[649]. Это делалось не просто условно, а с реальной надеждой на то, что начинается новая эпоха, новый золотой век.
Существовало широко распространённое убеждение, что обращение Генриха IV обозначило начало новой, более либеральной эры в религиозной истории Европы. И эта универсальная религиозная надежда придаёт особую остроту образу французской Астреи, чьё возвращение превращается в сложный эзотерический культ в «L'Astrе́e»[650] (Илл. 42b), пасторальном романе Оноре д'Юрфе, где под тонкой маской появляется сам Генрих IV.
Одно из изображений французской Астреи странным образом напоминает символизм Елизаветы. Гравюра с титульного листа «Истории Франции» Пьера Матьё (1605), приведённая в статье Виванти[651] и здесь (Илл. 42c), изображает женщину на троне с увитым мечом в правой руке и рогом изобилия в левой. За спиной у неё стоят две имперские колонны, держащие королевскую корону Франции. На ступенях её трона видны фигуры Благочестия, Справедливости и Мира (Peace). Вокруг изображены символические картины мирных занятий искусствами и науками, а на заднем плане сцены мирных увеселений. На то, что это действительно Астрея, указывает не только обилие злаков в её роге, но также и тиара из колосьев на голове. Французская Астрея с мечом в руке восседает в позе и окружении, которые вне сомнения были основаны на образах елизаветинской имперской девы. Это изображение позволяет понять, насколько близки были английская и французская политико-религиозные ситуации в XVI веке. Французская Астрея отражает галликанскую независимость от папства, которая, хотя и не дошла, как англиканство, до полного размежевания с ним, но временами подходила очень близко к разрыву и к англиканской позиции.
Одной из целей этой книги было сопоставить образы тюдоровской монархии и имперской реформы с образами французской монархии, отражавшими непрерывные усилия Франции прийти к религиозному миру через идею монархии. И этот образ французской Астреи, столь явно похожий на имперскую деву, выглядит достойным завершением нашего исследования.
42a. Генрих IV как галльский Геракл. Эстамп, распространявшийся после помазания и коронации Генриха IV в Шартре
42b. Титульный лист «Астреи Оноре д'Юрфе (1632)
42с. Астрея. Титульный лист «Истории Франции» Пьера Матьё (1605)
Надежды на успокоение религиозного вопроса через восшествия Генриха Наваррского на трон наихристианнейшего короля безусловно разделялись многими не только во Франции. Значение имени «короля Наваррского», использованного Шекспиром для одного из персонажей в показанной перед королевой на Рождество 1598 г.[652] (года издания Нантского эдикта) пьесе, становится совершенно очевидным в контексте исследования нашей книги. Это была пьеса «Бесплодные усилия любви». Среди главных мужских персонажей в ней присутствуют носители имён представителей противоборствующих сторон во французских религиозных войнах. Наваррский был вождём гугенотов, а Дюмен (Майенн) губернатором Парижа под властью Лиги. Такой выбор имён не был следствием ошибки или невежества Шекспира. Это была сознательная аллюзия на религиозные войны[653]. Занятия французского двора у Шекспира выглядят очень знакомыми. Король основывает придворную академию[654]. Герои пишут сонеты и ведут споры за и против Любви в традиции «Триумфов». Шекспировский король и его придворные не появляются на бутафорских скалах или кораблях под аккомпанемент метрической поэзии и музыки, но для наших глаз и ушей, настроенных на волну французских придворных празднеств, такое сравнение выглядит очевидным. Центральным моментом становится магический балет в маскарадных костюмах. В конце же придворные обращаются к покаянию («в заброшенном приюте») и делам милосердия (навещая «больных, что лежат без языка» и «ведя беседу с калечью ворчливой»[655]), после чего им обещана наконец победа любви (Love), которая есть то же, что милосердие (Charity):
For charity itself fulfils the law:
And who can sever love from charity[656].
Геракл предстаёт героем любви («любовь, как Геркулес, на самый верх деревьев гесперидских взбирается без устали»[657]). Принцесса, которой восторгается король (наградивший её девизом «дама, усыпанная бриллиантами»), выступает воплощением милосердия. Самый жизнерадостный из придворных, Бирон, мог, вполне возможно, говорить с акцентом Джордано Бруно, чей памятный визит в Англию
