Эльга Лындина - Олег Меньшиков
...В школе нам упорно втолковывали, что каждая реплика Чацкого в адрес того или иного персонажа - суть продуманной, выношенной и глубоко обоснованной антикрепостнической идеи героя, его протест против феодального строя, душащего свободу, держащего в рабстве несчастную Россию. В этом смысле Юрский был великолепно непримирим и наступателен, его речи опаляли, он бросал вызов тем, кто торгует "амурами и зефирами". Отнимает у матерей детей, разлучает любящих... Этот Чацкий жил по принципу "не могу молчать", в общем, не питая никаких иллюзий на то, что сможет как-то убедить свое окружение.
Меньшиков, заставив Чацкого в первом действии бросить перчатку Фамусову, протестует, потому что ему просто нравится быть таким, каков он есть. Он и представить себе не может, что его система отношений с миром, с людьми могла бы стать другой. Он не замечает, какие ответные эмоции вызывает в собеседниках его резкость: проходит мимо. Сказал - и дальше, дальше... Зачем ему задумываться об этом? Тем более он как бы заново видит убожество людей, которых такими и знал, но теперь дистанция в три года усилила его иронию, умножила его небрежение прошлыми знакомствами.
Насладившись дымом отечества, причем очень быстро, к балу Чацкий уже хорошо понимает, что его отечество нисколько не изменилось. Как приняло его? Чацкий озабочен лишь приемом Софьи. И менее всего размышляет относительно низости крепостников. Одно волнует - не напрасно ли мчался через снеговую пустыню к ней, к Софье? Он не находит покоя, даже того, что прежде коротко находил, появившись поутру у Фамусовых. Сейчас почти все время ищет для себя места. Присядет где-то в укромном уголке, на секунду забывшись, но сразу вскочит, встряхнет головой, будто пытается что-то отбросить, отогнать - не горькие ли мысли?.. И будет стараться ускользнуть от старых знакомых - зачем они ему?
Встретив Наталью Дмитриевну Горич (Анна Дубровская, актриса Театра имени Вахтангова, традиционно повторяет манеру бывшей примы этой сцены Юлии Борисовой - в манере говорить, интонационно, в колком кокетстве и насмешливой уверенности в собственном очаровании), Чацкий дает понять, что не забыл тот легкий флирт, что был когда-то мил и ему, и ей. Он не претендует на возобновление ни к чему не обязывающих отношений, поначалу почти наслаждаясь прелестной глупостью самовлюбленной дамы. Поддразнивает менее зло, чем других... Кокетничает - почему бы нет? И постепенно трезвеет - боже мой, и это местная Венера? Бежать, бежать... Только с супругом Натальи Дмитриевны, Платоном Михайловичем, старым приятелем, он попытается найти относительно общий тон. В прошлом немало покутили, побаловались вместе... Вместе были и в военной службе... Однако скоро увидит вместо былого друга охваченного вялым, почти старческим, унынием порабощенного "мужа-слугу". Зачем-то станет давать Горичу советы, наперед зная всю тщету их. Но таков этот Чацкий - всегда готов поучать, хотя сам собственным советам никогда бы не последовал. Бесполезным и.... утверждающим в нем горькую мысль о том, что он всем чужой.
В исполнителе роли Горича, Александре Сирине, Меньшиков находит хорошего партнера. Сирин интересен в визуальном рисунке, в расслабленной пластике, в движениях человека, предельно уставшего от всего и всех. Он полная противоположность энергии Чацкого, его динамике, молодости, хотя они, видимо, близки и по возрасту. Горич раздавлен кругом, от которого бежал и бежит Чацкий. Потому Александр Андреевич, остановившись, внимательно вглядывается в бледное, сникшее лицо - и он мог бы стать таким же...
Но все еще поучает старого товарища. Опять есть повод высказаться чего еще желать говорливому Чацкому? Меньшиков не боится, что его герой порою раздражает потоком слов, тем более сегодняшних зрителей, изрядно утомленных словесным обвалом телевидения и прочих СМИ. Это входит в портрет молодого, неукрощенного, одаренного человека, склонного любым способом заявить о себе. Не нарочито - таково его естество. У него действительно есть свое мнение по любому поводу, но совершенно не применимое в реальности. Начиная со встречи с Горичем, со своим возможным, но, к счастью, не свершившимся настоящим, Меньшиков намечает новый режиссерский и актерский поворот. Далеко неоднозначный.
С одной стороны, у Чацкого мелькает недобрая мысль: не сомнет ли себя так же, как Горич? Не истратит ли в пылких речах, пока вдруг не поймет, что все попусту, что устал, облысел, что ему больше всего хотелось бы дремать у камина? Не жениться ли? - чтобы хотя бы кто-нибудь - кто-нибудь был рядом?.. Но "рядом" дочки Тугоуховской, манерная старая графиня-внучка (Татьяна Рудина) и другие, такие же... Он озирается - крошка князь Тугоуховский флиртует со своей былой пассией графиней-бабушкой, и оба едва разбирают слова, произнесенные другим... Стало быть, бежать... Но он еще не объяснился до конца с Софьей. И куда бежать?
А вокруг мирное благоразумие в духе Молчалина, что злит еще больше уже теряющего терпение юношу, тем более запасом терпения он, видимо, никогда не обладал. Если раньше его насмешки были как-то не слишком уж едки, словно он милостиво снисходил к дуракам, то теперь он уже отчаянно жжет других каждым словом. Горит и сам, бродя из комнаты в комнату, появляясь в зале, среди гостей, исчезая, чтобы опять вернуться... Места для него нет нигде. Перемещение, непрестанное движение Чацкого, будто по кругу, передается зрителям острым беспокойством. И повсюду Чацкий натыкается на привычно, с удовольствием сплетничающих гостей. Неоседлая душа Александра Андреевича тоскует, все рвется - ничто не мило... "Мильон терзаний" теснит его грудь. Он горестно скажет Софье, все еще надеясь, что она его поймет: "Душа здесь у меня каким-то горем сжата, и в многолюдстве я потерян, сам не свой..." Такова его последняя, в сущности, мольба, обращенная к ней, он еще тянется к Софье, но понимает: все напрасно. Старается что-то прочесть в пустых ее глазах, хотя все уже знает наперед...
В сценической реализации пьесы Грибоедова, на мой взгляд, есть одна серьезная несомненная сложность. Грибоедов часто вкладывает в уста Чацкого и других персонажей уничижительные характеристики ближних. Как произносить это светскому, хорошо воспитанному человеку? Как бы ни был он искренен и речист, но с детства обучен, как следует вести себя на людях. От этого как найти режиссеру и актеру, играющему Чацкого, интонацию, оправдывающую тот или иной взрыв чувств и слов? Меньшиков играет ошеломленного, отвыкшего от московского абсурда человека, поэтому он все время как бы вырывается, выламывается из предписанного светского этикета, свода правил, которые ему внушали с молодых ногтей. Это делает его несдержанность симпатичной для зрителей, естественно, не для гостей Фамусова. Чацкий у Меньшикова совсем не враг людям, не мольеровский Альцест или разночинец Базаров. Недаром он с недоумением спрашивает у Софьи: "Послушайте, ужель слова мои все колки и клонятся к чьему-нибудь вреду?"
Вреда они не принесут никому. Стоячую воду не разгонят, только слегка взбаламутят: приезд Чацкого вносит некоторое ощущение опасности, исходящее в представлении фамусовской Москвы от человека, психически явно неустойчивого. Но, заметив, что безумец только все говорит, говорит, постепенно успокаиваются, более того - он становится интересен им как объект обсуждений и, что слаще всего, осуждения. Режиссерский ход - все оставляют Чацкого в одиночестве вскоре после того, как он начинает очередной гневный монолог. Гостям гораздо интереснее говорить о нем, нежели слушать его глупости, ими они сыты по уши.
Так слушают на балу монолог Чацкого о "французике из Бордо".
Когда-то Товстоногов вообще исключил этот монолог из своего спектакля, что понятно - в начале 60-х еще была остра, еще жива память о борьбе в годы сталинщины с космополитами, пропагандируемая партией и властью ненависть ко всему "заграничному" и т. п. Нынешняя ситуация совершенно иная. Вместе с тем момент противопоставления России Западу несет в себе определенное взрывчатое начало. Однако Меньшиков решается на эту сцену. Он видит опору все в той же ошеломленности, непреходящем недоумении Чацкого постоянными его столкновениями с глупостью, лицемерием, ничтожностью мнений, часто заимствованных. Этим "пустым, рабским, слепым подражаньем", присущим людям, предпочитающим его, умного, мыслящего, образованного Александра Андреевича Чацкого какому-то человеку из Бордо! Да еще осмелившемуся поднять на смех Александра Андреевича Чацкого! Только за то, что он, озлившись, там, в другой комнате, потребовал перевести на русский язык "мадам" и "мадемуазель"! И конечно, поучал - по-другому не может, чем успел надоесть окружающим до смерти. Сам-то Чацкий этого все еще не понимает. Передавая атмосферу всеобщей неприязни к герою, режиссер Меньшиков снижает обличительный пафос Чацкого, помогая ему не превратиться в мечущего гром и молнии славянофила. Протест на этот раз - на самом деле еще один стон оскорбленного сердца...
