Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Это произведение художественное, и в силу художественного освещения данного жизненного материала оно является свидетельством особой ценности, документом искусства, возможность которого на этом «специфическом материале» до сих пор представлялась маловероятной.
Обходясь без «нарочитого нагнетания ужасных фактов жестокости и произвола», Солженицын выражает отнюдь не «чувств[о] безнадежной угнетенности». Описываемое им «как бы освобождает душу от невысказанности того, что должно было быть высказано». Пожалуй, в Советском Союзе Твардовский первый, кто с такой отчетливостью указал на этот оксюморон высказанного невыразимого, одновременно подчеркнув и позитивный, чуть ли не примирительный, жизнеутверждающий тон этого текста.
При помощи стилизованной перспективы наивного, однако чрезвычайно внимательного и находчивого героя (перед нами, без сомнения, удачный пример влияния сказа[423] на повествование или, вернее, легитимированного сказовой техникой отклонения от стандартизированного языка официальной литературы) Солженицын убедительно показывает лагерную повседневность. Повествовательная перспектива возникает между аукториальной и несобственно-прямой речью: мы узнаем о голоде, холоде, карцере, санчасти, о структурах системы, об определяющих лагерное общежитие иерархиях, о бараках, нарах, уборных и особенно о выходах на принудительные работы. Поражают своей интенсивностью описания поглощения баланды, хлеба, втягивания сигаретного дыма; миска вылизывается, хлебные крошки подбираются. Сцены поднесения ко рту хлеба, подчас свежего, душистого, получаются прямо-таки гедонистическими. Манера Ивана Денисовича есть хлеб граничит с комизмом.
Как и в других сценах, Солженицын использует здесь прием наглядного показа, визуализации. Таково прежде всего изображение работ по возведению стены будущей ТЭЦ. Несколько заключенных строят эту стену вопреки всем превратностям (отсутствию рабочего материала и инструмента, помехам со стороны тупоумных надзирателей, немеющим от холода конечностям). Занятые созидательным трудом бывший крестьянин, а ныне каменщик Иван Денисович и другие лагерники наблюдают за продвижением работы и прямо-таки огорчаются, что дело не удалось завершить в этот конкретный день. Эту выраженную в некоторых текстах радость труда, удовлетворение от успешно выполненной работы Тодоров интерпретировал как подтверждение неутраченного достоинства, сравнивая это с другими примерами сохранения достоинства личности. Этот моральный смысл присутствует и в тексте Солженицына. Солидарность и проявления дружбы или самоуничижения Солженицын показывает глазами своего героя. Кроме того, сказовая техника несобственно-прямой речи, в которой рассказчик перенимает точку зрения героя и, соответственно, его язык, позволяет обозначить и его происхождение (деревенская среда, преследование кулаков, развал сельского хозяйства, приведший к тому, что теперь крестьяне красят ковры по трафаретам). Еще одна грань Советской России раскрывается в письме-отчете оставшейся в деревне с детьми жены героя, тоже выдержанном в сказовом ключе. Сказ позволяет как бы между прочим назвать причину осуждения Ивана Денисовича: побывавший в немецком плену (то есть вернувшийся живым), он обвиняется в шпионаже в пользу Германии, приговаривается к принудительному труду и делает признание, которого от него ждут:
Считается по делу, что Шухов за измену родине сел. И показания он дал, что таки да, он сдался в плен, желая изменить родине, а вернулся из плена потому, что выполнял задание немецкой разведки. Какое ж задание – ни Шухов сам не мог придумать, ни следователь. Так и оставили просто – задание (СД 18).
Читается это как едва ли не юмореска, выражающая параноидальную идею, будто вернувшиеся военнопленные представляют реальную угрозу.
Солженицын создал автобиографический отчет в обличье сказа, предвосхитив в своем тексте все (вышеупомянутые) топосы, прежде всего топос гротескного обвинения, с которого нередко начинаются лагерные повествования. Двойная функция этого текста как фактографического отчета и повести, обыгрывающей формальные приемы автобиографического повествования: выбор одного дня, вмещающего всю специфику описываемой лагерной жизни; избрание повествовательной перспективы; вплетаемый в речь рассказчика сказ; сюжетосложение с пуантой в виде возведения стены, – вот что делает этот новаторский текст уникальным.
Однако именно его (подразумеваемый) свидетельский – аутентичный – характер способствовал тому, что после публикации повести многие товарищи по несчастью начали поверять Солженицыну свои истории, впоследствии собранные им в многотомном труде «Архипелаг ГУЛАГ». Эти истории анонимных рассказчиков, изложенные его языком, повествуют о судьбах пострадавших людей, в каждой из которых запечатлен общий опыт истребления, принуждения, унижения и смерти. В дискуссии о воздействии «Архипелага» неотступно возникает эпитет «аутентичный».
Лев Мищенко и Светлана Иванова
«Аутентичность» бывает, очевидно, и более высокой. В рецензиях на книгу Орландо Файджеса Just Send Me Word[424], представляющую собой результат обработки приблизительно 2000 писем, которыми обменялись один заключенный и его будущая жена, говорится о «большей аутентичности» по сравнению с солженицынским «Архипелагом ГУЛАГ». Действительно ли у аутентичности есть степени? Опубликованные в Just Send Me Word письма взяты из архива «Мемориала». История возникновения этих текстов, имена авторов (Лев Мищенко и Светлана Иванова), их история известны и верифицируемы. Реконструируя происходившее в ГУЛАГе, что необходимо ему для помещения этого эпистолярного романа в контекст, Файджес помимо современных исторических сведений опирается на детали, которые как раз содержатся в этих письмах из лагеря и в лагерь. Он обстоятельно цитирует, комментирует, резюмирует эти послания, при помощи исследованных биографий корреспондентов соотнося их с контекстом жизни и страданий, которым благодаря выживанию заключенного, а также верности и мужеству его подруги суждено было завершиться хеппи-эндом.
Эта насчитывающая около 2000 единиц переписка, хранящаяся в коробках и находящаяся в ведении «Мемориала», представляет собой исключительный документальный материал, свидетельствующий о жизни двух советских людей: заключенного Печорлага и живущей под угрозой доносов, вынужденной справляться с повседневностью сталинских времен сотрудницы НИИ шинной промышленности. На некоторых фотографиях, сделанных уже после освобождения, бывший заключенный предстает в роли отца, который, сияя, высоко поднимает одного из своих детей. Фотографии Льва-студента и его подруги Светланы (оба учились на физфаке МГУ, Лев на предпоследнем курсе поступил лаборантом в Физический институт Академии наук, в лабораторию атомного ядра и космических лучей) запечатлели обоих участников переписки. И сама корреспонденция, которая помимо сообщений о тех или иных жизненных обстоятельствах прежде всего раскрывает отношения между разлученными влюбленными, и фотографический материал обладают несомненным эмоциональным воздействием. Отсюда, пожалуй, и впечатление большей аутентичности, которая одновременно как бы перевешивает сведения, сообщаемые Солженицыным в «Архипелаге ГУЛАГ», и затмевает шокирующий характер отдельных пересказываемых лагерных судеб. Сенсационность этого представленного публике материала безусловна, ведь он предлагает совсем
