Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Впечатление, оставляемое виртуальными репродукциями этих свидетельств, в определенном смысле уступает эффекту от созданного Томашем Кизны фотоальбома «ГУЛАГ» с подзаголовком-перечислением «Соловки. Беломорканал. Вайгач. Театр в ГУЛАГе. Колыма. Воркута. Мертвая дорога». Эти крупноформатные, технически совершенные репродукции фотографий принудительных работ, бараков с людьми на нарах, арестованных, больных в санчасти, групп заключенных в актерских позах заменяют отчуждение и отчужденность виртуальных изображений некоей квази-непосредственностью, возможной при перелистывании страниц фотоальбома. Крупные планы или увеличенные фрагменты дают представление о невероятной площади лагерных комплексов, на которой раскинулось множество построек: бараки, административные здания, санчасти, карцеры, сторожевые вышки. Мы видим людей с тачками, кайлами, лопатами в рудниках, на строительстве каналов, среди вечной мерзлоты. Нас, читателей и зрителей, эти тексты и изображения принуждают к тому неподлинному, вторичному свидетельствованию, которое в риторике именуется фиктивным[416]. Готовые и чувствующие себя обязанными свидетельствовать никогда не принимали и даже не обсуждали философию запрета изображений[417]. Свидетельство и запрет изображений исключают друг друга. В парадоксе выразимости невыразимого снимается соответствующий запрету изображения запрет говорить.
Как были восприняты эти свидетельства? Когда они нашли своих адресатов? Первые отчеты о лагерях на Соловках и строительстве Беломорско-Балтийского канала в середине 1920‑х годов, как уже сказано, не получили устойчивого внимания на Западе. Та же участь постигала публикации 1940‑х о Большом терроре и ГУЛАГе. Несмотря на доступность соответствующей информации из публикаций Бубер-Нойман, Кёстлера, Руссе и других, а также выигранные с опорой на показания осведомленных о ГУЛАГе свидетелей процессы против так называемых левых во Франции, в конечном счете сообщения эти отклика не получили.
Многие из первых текстов о холокосте были опубликованы в 1940–1950‑е годы, а переводы соответствующих отчетов, прежде всего французских и итальянских, в Германии выпускались с начала 1960‑х, что, как известно, положило начало морально-исторической дискуссии об этих текстах и их предмете. В России с момента появления лагерных текстов 1950–1960‑х годов решающую роль в их рецепции играл читательский андеграунд. Благодаря складывавшемуся в этот период институту самиздата[418], который занялся неофициальным распространением этих непечатаемых текстов (поначалу использовались примитивные технические средства тиражирования), такие произведения могли оказывать воздействие путем неофициальной циркуляции. Читатели этих машино- или рукописных списков стали первыми, кто смог оценить их свидетельский характер.
После доклада Хрущева Гинзбург рассчитывала на возможность опубликовать свои мемуары, тем более что повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича» была допущена к печати. Но этого не случилось. Зато они циркулировали и имели небывалое влияние в вышеупомянутом андеграунде. В 1967 году ее мемуары были изданы по-русски издательством «Мондадори» без ее участия – эта публикация в тамиздате, в свою очередь, повлияла на рецепцию в России. «Крутой маршрут», чьей первостепенной задачей не было «ходатайство» за томящихся в лагерях, был воспринят как первый разоблачительно-просветительский текст и приобрел функцию «референциального текста» для лагерных отчетов Солженицына, Волкова, Шаламова[419]. Солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ» тоже распространялся в самиздате, причем обладание таким экземпляром грозило серьезными неприятностями. Но за границей о нем узнали. Появившиеся английские, немецкие, французские переводы сделали этот текст (поначалу) главным свидетельством о ГУЛАГе, из чего можно сделать вывод, что уже имевшиеся знания о публикациях 1930‑х годов и более позднего времени явно не породили традиции. Лишь теперь информация о репрессивной системе становится сенсацией.
Отчет Штайнера был опубликован в 1972 году с одобрения Тито (несмотря на происходившее на Голи-Отоке)[420] и стал бестселлером в Югославии; в 1976 году книга вышла в Германии, последовали переводы во Франции и в США. (Если Штайнера не трогали и прославляли как некоего героя, то ссылавшийся на его труд Данило Киш подвергся перекрестному огню политически мотивированной критики, которая в итоге вынудила его эмигрировать во Францию.) Иная судьба у записок Марголина: в русском подлиннике этот текст, написанный в Израиле в 1946–1947 годах вскоре после освобождения автора из лагеря, задолго до солженицынского «Архипелага ГУЛАГ», а по точности и охвату анализа лагерной системы предвосхищающий многие аспекты «Архипелага», до сих пор не опубликован в России полностью. На смену частичным переводам 1940‑х годов на французский и английский языки пришел лишь французский перевод Любы Юргенсон, сделанный с несокращенного русского подлинника; в 2013 году увидел свет немецкий перевод с него же. В Израиле 1940‑х годов публиковать этот отчет были не готовы по политическим причинам. Таким образом, в ту острую фазу, которую имел в виду Марголин, свидетельское послание этого текста вообще не достигло цели. Сегодня его можно читать как свидетельство, переданное с запозданием. Не смог потрясти мир в тот решающий период и «Иной мир» Герлинг-Грудзинского, которому должный прием был оказан лишь в посткоммунистической Польше.
Очевидно, что существовало два варианта распространения свидетельств: публичный и тайный. Но был и этот случай тщетного свидетельства.
20. Степени аутентичности? – Александр Солженицын, Лев Мищенко и Светлана Иванова, Иван Чистяков [421] (повесть, переписка, дневник)
Перед многими читателями (включая рецензентов) лагерных текстов встает вопрос об их аутентичности в смысле интенсивности и убедительности. На этот вопрос отвечают по-разному в зависимости от того, что оценивается с этой точки зрения: рассказы/повести, автобиографии или «непосредственно» повествующие о лагерной жизни жанры наподобие писем или дневников. Автобиографии уже рассматривались и обильно цитировались; аутентичность художественного повествования можно проследить на примере «Одного дня Ивана Денисовича» Солженицына; примерами же второй сферы послужат хранящаяся в «Мемориале» переписка заключенного сталинских времен с живущей на свободе подругой и дневник представителя противоположной стороны – надзирателя.
«Один день Ивана Денисовича»
Подобно роману Кёстлера, повесть Солженицына – текст художественный, притом тоже «с ключом», однако написанный реальным свидетелем и жертвой. Эту компактную повесть, вместившую в себя лагерный опыт, Солженицын создал после освобождения из лагеря. Александру Твардовскому в предисловии к нашумевшей публикации этого текста, первоначально распространявшегося в самиздате под псевдонимом «А. Рязанский», в 1962 году в журнале «Новый мир» (Твардовский был главным редактором) удается совместить акцент на формальных особенностях этого текста, который на фоне вездесущего, так сказать, соцреализма выделяется как маленький шедевр писательского мастерства, с политическим высказыванием и выбить оружие из рук у литературного истеблишмента (смягчая и вместе с тем подчеркивая стилистику повести). Тот факт, что он настаивает на необходимости помнить историю и, соответственно, акцентирует свидетельский характер текста, делает это предисловие своего рода воззванием. Это уравновешивается вниманием Твардовского к художественной природе литературного дебюта Солженицына. Тем самым затрагивается и поэтологическая проблематика текстов, имеющих
