Империя свободы: История ранней республики, 1789–1815 - Гордон С. Вуд
По словам Адамса, разработчики конституции должны выделить в законодательном органе отдельные палаты для верхушки и низов общества, для аристократии и демократии. Они должны разделить и уравновесить два враждующих социальных элемента в двухпалатном законодательном органе и создать независимую исполнительную власть, которая участвовала бы в законотворчестве и выступала посредником в основной социальной борьбе между немногими и многими.
Хотя идея Адамса о смешанном или сбалансированном правительстве напоминала традиционную теорию, восходящую к древним грекам, он придал ей новый поворот. В 1776 году большинство американцев, как и большинство английских вигов XVIII века, полагали, что основная борьба в английской истории всегда велась между короной и народом, между королём и палатой общин, между королевскими губернаторами и колониальными ассамблеями. В этом извечном конфликте аристократия, заседающая в палате лордов, и различные колониальные советы играли роль посредников или балансиров в знаменитой смешанной английской конституции и в каждом из её миниатюрных колониальных аналогов. Теперь, в 1780-х годах, Адамс, как и некоторые другие американцы и особенно швейцарский автор английской конституции Жан Луи де Лольм, переосмыслил основную борьбу и превратил её в борьбу между простыми людьми и аристократией, между простолюдинами и дворянами, а также между нижней и верхней палатами двухпалатного законодательного органа. В этом новом социальном конфликте исполнительная власть, монархический элемент смешанной конституции, стала балансиром или посредником. В представлении Адамса правительство — это набор из двух весов, которые держит третья рука, исполнительная.
Обладая правом вето на все законодательные акты, подобным тому, которым теоретически обладал британский монарх, исполнительная власть могла бросить свой вес против неразумных и деспотичных мер любой из ветвей законодательной власти, особенно против узурпаций аристократии, разделённой в верхней палате. «Если из истории всех веков и можно извлечь какую-то истину, — утверждал Адамс в своей «Защите», — так это то, что права и свободы народа и демократическая смесь в конституции никогда не могут быть сохранены без сильной исполнительной власти».
При всём своём теоретическом акценте на важности исполнительной власти в правительстве, Адамс никогда не занимал руководящую должность в какой-либо организации. Он никогда не был ни губернатором, ни членом кабинета министров, ни военачальником. Даже в качестве вице-президента он не принимал участия в обсуждениях и решениях администрации Вашингтона. И всё же теперь он был главой исполнительной власти Соединённых Штатов и мог проверить на практике свои идеи о сбалансированной конституции.
Это оказалось бы нелегко. Адамс не обладал престижем Вашингтона, и это различие между ним и его прославленным предшественником стало бичом его жизни. Каждый раз, когда он слышал, как Вашингтона превозносят как спасителя страны, он корчился от раздражения и зависти. К его бедам добавлялась репутация сторонника монархизма, которая порождала подозрения в отношении его президентства. Он так часто восхвалял английскую конституцию (эту «самую потрясающую ткань человеческого изобретения»), в своих трудах так часто подчёркивал «монархический» элемент в своей сбалансированной конституции и так часто говорил о том, что Америка стала «монархической республикой» из-за единственного сильного президента, что его приверженность республиканству всегда вызывала недоверие. У его соотечественников были веские основания полагать, что он впитал слишком много английского королевского мышления во время своей миссии при Сент-Джеймсском дворе в 1780-х годах.
Возможно, простое и продуманное конституционное решение Адамса о создании двухпалатных законодательных органов было несоразмерным описанным им неуправляемым и динамичным социальным обстоятельствам, но он не ошибался в своём утверждении, что американское общество было разделено на «немногих» и «многих». На самом деле именно так многие американцы в 1790-х годах описывали своё общество — как соревнование между «демократами» и «аристократами», то есть уничижительными терминами, которыми две формирующиеся партии — федералисты и республиканцы — обычно обозначали друг друга.
Хотя Джефферсон мог в частном порядке называть себя и подобных ему «прирождёнными аристократами», большинству федералистов было совсем не по душе, что их называют «аристократами». Пока Джон Адамс в своей честной и прямолинейной манере возводил соревнование между немногими и многими в свою сложную науку о политике, большинство его коллег-федералистов тщетно пытались публично отрицать, что между ними и простыми людьми вообще есть какая-то разница. Революция превратила слово «аристократ» в уничижительный термин или даже хуже — во врага всех добрых республиканцев и либеральных реформаторов. Поэтому причисление оппонента к аристократам было хорошей риторической стратегией, тем более эффективной в свете того, как французские революционеры демонизировали своих привилегированных аристократов как находящихся за гранью гражданственности, что они подчёркивали кровью. Если федералисты вообще хотели, чтобы за ними признавали отличительные черты, они хотели, чтобы их считали законными правителями общества, бескорыстными лидерами, одолеваемыми ордами якобинских санкюлотов, которые стремятся разрушить всю гармонию и порядок в обществе.
Северные республиканцы, конечно же, с готовностью заклеймили федералистов — всех этих помещиков, богатых торговцев, состоятельных юристов и других обеспеченных профессионалов — как «аристократов», которые «вообразили, что имеют право на превосходство во всём». На самом деле они были просто надутыми фальшивками, чьи претензии на бескорыстное превосходство не имели под собой никакой основы. Большинство из тех, кто входил в Республиканскую партию Севера, могли быть людьми среднего достатка, но они считали, что Революция с её республиканским акцентом на заслугах как единственном критерии лидерства даёт им столько же прав на управление и власть, сколько и так называемым федералистам лучшего сорта. Эти простые люди поддерживали Республиканскую партию и выступали против Великобритании не потому, что они обязательно продумали все конкретные вопросы и политику, разделявшие их с федералистами, а потому, что они ненавидели то, что, по их мнению, отстаивали федералисты и монархический дух Великобритании. В конечном счёте, как и в любой политике, идеологическое партийное разделение имело под собой глубокую эмоциональную основу.
В ответ федералисты попытались назвать своих оппонентов-республиканцев «демократами» — термин, который в прошлом подразумевал разнузданность простых людей, но теперь приобрёл более позитивный оттенок. Действительно, республиканцы стали носить доселе уничижительный термин «демократ» как почётный знак.
Опыт трёх людей среднего достатка, ставших ярыми республиканцами, — Уильяма Финдли из Пенсильвании, Джедедии Пека из Нью-Йорка и Мэтью Лайона из Вермонта — может помочь понять, какие социальные чувства были вовлечены в борьбу между федералистами и республиканцами, или, по крайней мере, между федералистами и северными республиканцами. Эти три человека могут рассматриваться как образцы
