Средиземноморская Франция в раннее средневековье. Проблема становления феодализма - Игорь Святославович Филиппов
Высказывалось предположение, что некоторые из этих усадеб удалены от центра виллы на 30–40 км[1341], однако такая рассредоточенность несовместима с представлением о каком бы то ни было поселении. Специальное исследование топонимии полиптика, предпринятое Э. Соз, показало, что в действительности, речь идет о расстояниях в радиусе максимум 5 км, что, впрочем, совсем не мало. На столь обширной территории, разумеется, могли быть земли многих собственников, как крупных, так и мелких. Один из них (некий граф) упоминается, хотя не слишком внятно, и в самом полиптике[1342]. В составленной чуть позже отдельной описи виллы Марциана среди ее совладельцев названы церкви Арля и Гапа[1343].
Внимания заслуживает также на редкость высокий процент "пустых" наделов (42,7%), зафиксированный в полиптике. Не исключено, что запустение наделов связано с бегством держателей (во всяком случае, пометки ad requirendum, не раз встречающиеся в полиптике, говорят о том, что составители часто не могли получить нужные им сведения). В завещании Аббона говорится об отпущенниках и рабах, "рассеявшихся по разным местам" из страха перед арабами[1344]; в дипломах Людовика Благочестивого в пользу аббатства Аниан упоминаются беглые рабы[1345]. Нарративные источники X–XI вв. сообщают о свободных жителях западных Альп, предающихся разбою, но живших, вероятно, не только им[1346]. В этой связи важно отметить, что, по некоторым данным, освоение горных районов Прованса активизировалось именно в каролингскую эпоху[1347].
Впрочем, если запустение владений марсельского аббатства вызвано уходом зависимых работников на свободные земли в Альпах, непонятно, почему обезлюдела только часть держаний, тогда как на других, напротив, наблюдается концентрация населения. Это обстоятельство привлекло в свое время внимание С. Уайнбергера[1348]. Он полагал, что неравномерность размещения населения свидетельствует о стремлении крестьян селиться возможно более крупными группами в наиболее укрепленных усадьбах. В этом смысле показательно совместное проживание с родителями женатых сыновей и замужних дочерей. Поскольку ни одна усадьба не желала уступить другой свою молодежь, супруга часто искали среди переселенцев, стремившихся по соображениям безопасности обосноваться на землях церкви, что нашло отражение в многочисленных упоминаниях mariti и uxores extranei.
В гипотезе С. Уайнбергера есть уязвимые места. Прежде всего он не учитывает, что укрупненность семей и совладение характерны преимущественно для манципиев[1349] и что extraneus — это не столько переселенец, сколько житель другой, скорее всего, соседней вотчины (не случайно, в полиптике не указаны даже имена чужаков). Неясно также, почему за пределами данной вотчины не действовали силы, приведшие в ней к запустению одних усадеб и перенаселению других. Наконец эта гипотеза противоречит выявленной тенденции к уходу с насиженных мест в первую очередь именно молодежи[1350]. Однако сам по себе факт концентрации населения сомнения не вызывает. Поэтому, может быть, все-таки оправдано, вместе с М. Зернер, видеть в этом явлении симптом идущей исподволь "реорганизации сельской жизни", а именно эволюции поместья позднеантичного типа, с его жестким прикреплением населения к определенным господином наделам, к судебно-административной сеньории "эпохи шателенов"[1351].
Правомерно ли на этом основании утверждать, что Марсельский политик запечатлел начальную стадию "инкастелламенто"? Думаю, что нет — прежде всего потому, что в источнике ничто не указывает на укрепленносгь поселений. Степень их рассредоточенности также слишком велика, чтобы можно было говорить о появлении крупных кучевых поселений. Ясно, однако, что сельский пейзаж начала IX в. был более разнообразен, чем это предполагалось теорией "инкастелламенто". Уединенно стоящие усадьбы, как будто, преобладали, но наряду с ними, и отнюдь не как исключение, существовали небольшие деревни, в которых проживало минимум по нескольку семей, не говоря уже о селениях, совпадавших с центром виллы.
Проверить этот вывод на материале других текстов каролингской эпохи непросто. Сопоставимых с Марсельским политиком описей нет, в грамотах же речь почти всегда идет либо о целых поместьях, либо об отдельных держаниях и даже участках, так что организация пространства в пределах виллы, как правило, от нас ускользает. Мы знаем, конечно, что вилла состояла из крестьянских наделов, но что они собой представляли, с точки зрения формы поселений, а именно, были ли они рассредоточены или сгруппированы в деревни и хутора, — по большей части неизвестно. Не удается опереться и на данные археологии: раскопки отдельных крестьянских усадеб, как и небольших хуторов, расположенных вдали от укрепленных поселений, в изучаемом регионе практически не ведутся: до сих пор не раскопан ни один манс старше XIV–XV вв. Отчасти это связано с объективными трудностями локализации рассредоточенных поселений, но не менее важной причиной следует признать трудно объяснимый недостаток интереса, к слову, характерный и для подавляющего большинства историков-архивистов[1352].
Некоторое представление по этому вопросу можно получить, изучая возникновение новых поселений.
В отличие от древних вилл еще римского происхождения, чьи названия, как правило, образованы от имени их владельца, новые, выросшие из заимок и выселок, обычно носят сельскохозяйственные названия, указывающие на конкретные угодья первичной виллы: "поле"[1353], "сад"[1354], "виноградник"[1355], "оливковая роща"[1356], "луг"[1357], "лес"[1358]… Другая важная группа топонимов связана с обозначениями самих заимок: Cabannas[1359], Casa[1360], Casellas[1361], Cella[1362], Mansiones[1363], Mazunculas[1364], Domonova[1365], Villanova[1366]. Некоторые "виллы", напротив, именуются старыми[1367]. Отмечу наконец более редкие, но, пожалуй, наиболее интересные, с этой точки зрения, топонимы, подчеркивающие, что новое поселение возникло в пределах или на границе
