История Консульства и Империи. Книга II. Империя. Том 2 - Луи Адольф Тьер
Пробудившееся народное воображение подхватывало самые странные слухи. Вынужденный отъезд в Байонну был их главным предметом. Говорили, что всех самых славных людей Испании отвезут вслед за королевской семьей в этот город, в котором они сгинут, как в бездне. После монархов и грандов придет черед армии. Ее отведут, полк за полком, в Байонну, а из Байонны на берега Океана, куда уже отвели войска маркиза Ла Романы, на погибель в какой-нибудь далекой войне за величие мирового тирана. Мало того, заберут всё население, устроив всеобщий воинский набор, который поразит Иберийский полуостров, как поразил Францию, и принесут цвет испанской нации в жертву кровожадным планам нового Аттилы. Приводили и самые необыкновенные подробности. Говорили, что в фургонах французской армии привезено огромное количество наручников, дабы увести, сковав по рукам и ногам, несчастных испанских новобранцев. Утверждали, что видели собственными глазами тысячи наручников, сложенные в арсеналах Ферроля, где между тем не появлялось ни одного батальона и ни одного фургона французской армии, но где много трудились, по приказу Наполеона, над восстановлением испанского флота и подготовкой экспедиции для защиты богатой колонии Ла Платы от нападений англичан. К этим слухам присоединялись другие, еще более нелепые. Говорили, что при французском короле всех заставят говорить и писать по-французски, а с королем придут полчища чиновников и расхватают все должности.
Главным и наиболее опасным следствием слухов стало дезертирство почти всей испанской армии из страха угона во Францию. В Мадриде каждую ночь дезертировали по две-три сотни человек. Солдаты уходили без офицеров, а порой и вместе с ними, унося с собой оружие и снаряжение. Гвардейцы Эскориала за несколько дней полностью исчезли. Дезертировали не только в Мадриде, но и в Барселоне, Бургосе и Ла-Корунье. Обычно дезертиры бежали либо на юг, либо в провинции, удаленность и возмущения которых доставляли им верное убежище. Из Барселоны бежали в Тортосу и Валенсию, из Старой Кастилии – в Арагон и Сарагосу, край, считавшийся испанцами непобедимым. Из Ла-Коруньи шли к генералу Таранко, чей войсковой корпус размещался на севере Португалии. Из Новой Кастилии уходили влево к Гвадалахаре, где находили убежище в Сарагосе и Валенсии, или вправо, где надежное пристанище предоставляла Эстремадура.
Привычные к субординации испанские генералы отовсюду рапортовали об этом пугающем дезертирстве, оставлявшем их без всяких средств для поддержания порядка, какой бы государь, в конце концов, не был навязан несчастной Испании.
Только на юге, особенно в Андалусии, войска оставались целыми и едиными. К несчастью для Франции, они были и самыми многочисленными, ибо помимо лагеря Сан-Роке у Гибралтара в девять тысяч человек, включали многочисленный гарнизон Кадиса, а также дивизию генерала Солано, назначавшуюся поначалу для оккупации Португалии, позже вернувшуюся к Мадриду и, наконец, отосланную в Андалусию. Эти войска, вместе с войсками лагеря Сан-Роке, которыми командовал генерал Кастаньос, составляли не менее двадцати пяти тысяч человек и были единственными, не подверженными дезертирству. К ним следует добавить швейцарские войска, издавна состоявшие на службе у Испании. Швейцарские полки полковника Прё (Куртен-Прё) и генерала Рединга (Альт-Рединг) были подведены в Талаверу приказом самого Наполеона, для присоединения к первой дивизии генерала Дюпона, которой надлежало занять Кадис, где находился французский флот. Еще три швейцарских полка были отправлены в Гренаду и располагались в Тортосе, Картахене и Малаге, где их также должен был подобрать по дороге Дюпон. Помещая их в среду французского образа мысли, Наполеон надеялся, что они будут служить новой, а не старой монархии. К сожалению, движению, захватившему сердца испанцев, суждено было расстроить все его планы. Испанские военные власти, хоть и не жалели, как просвещенный класс, о конце бессильного и продажного правления, но были также возмущены событиями в Байонне и охотно дезертировали бы вместе с солдатами в недоступные французам провинции. Только имевший на них некоторое влияние Мюрат мог бы удержать их при исполнении долга; но его поразила жестокая лихорадка, он был слаб, изнурен, не выносил разговоров о делах, страдал от одного звука шагов своих офицеров, испытывал отвращение к стране, где ему уже не назначалось править, приписывал ей свой скорый конец, который считал неминуемым, страдальчески призывал жену и детей и требовал немедленного позволения уехать.
Следовало удержать этого героического человека, вдруг ослабшего, словно дитя, удержать вопреки его воле до приезда Жозефа, ибо после отъезда призрачная власть, которой он пользовался, могла исчезнуть окончательно. Зная о его состоянии, испанцы считали его болезнь небесной карой, которую предпочли бы видеть павшей не на Мюрата, которого скорее жалели, чем ненавидели, а на Наполеона, ставшего предметом их неутолимой ненависти. Поговаривали даже, что Мюрата приказал отравить сам Наполеон, дабы навеки скрыть тайну своих гнусных махинаций. Так заблуждается, не заботясь об истине и даже правдоподобии, возбужденная народная фантазия.
Тревога в Мадриде была столь велика, что при малейшем уличном шуме или цоканье копыт кавалерийского пикета на площади немедленного сбегался народ. Во всех городах по прибытии курьеров собирались толпы, чтобы узнать новости, и не расходились часами, обсуждая их. Простолюдины и зажиточные горожане вперемешку с грандами, священниками и монахами, как это свойственно испанской нации, непрестанно обсуждали политические события. Все сердца переполняли любопытство, ожидание, гнев и ненависть, и недоставало только искры, чтобы зажечь пожар.
Таково было состояние умов, когда в «Мадридской газете» от 20 мая обнародовали известие о двойном отречении Карла IV и Фердинанда VII. Официальное признание, вырванное у немощного отца и плененного сына, подействовало на публику с невыразимой силой. Народ был глубоко возмущен самим актом и жестоко оскорблен его смехотворной формой. Впечатление было мгновенным, всеобщим, огромным.
В Овьедо, столице Астурии, уже было неспокойно вследствие двух случайных обстоятельств: во-первых, созыва провинциальной хунты, собиравшейся каждые три года, и во-вторых, суда над несколькими испанцами, оскорбившими французского консула в Хихоне. Когда с мадридской почтой прибыла весть об отречениях, население возмутилось. В этой провинции, которая была Испанией внутри Испании и испытывала к любым новшествам такое же отвращение, какое некогда выказала Вандея, царил единый дух, и самые знатные сеньоры испытывали те же чувства, что и народ. Они возглавили движение и 24 мая, в день прибытия мадридской
