Юлиан Семенов - Межконтинентальный узел
Комету Галлея будем рассматривать, к электрону подбираемся, а как воспитывать детей, по сю пору толком не знаем, а потому что это не призвание, а наука...
Я правильно делал, что верил и верю Славину. Если перестать верить друзьям, надо стреляться. Если у него что-то не с р а б о т а л о и случилось непоправимое - а ведь он везучий, баловень судьбы, - это может обернуться для него жизненной катастрофой; пятьдесят шесть - это тебе не тридцать, когда можно начать жизнь с нового листа..."
Степанов явственно представил его лицо, яйцеобразный череп, сведенный толстыми морщинами. У Бемби, когда Надя привезла ее из родильного дома, головка была в таких же морщинках. И черный чуб на макушке. Надя потом очень следила за волосами дочери... "Какая ерунда лезет в голову, - одернул себя Степанов, и снова мысли его вернулись к Славину. - Ведь он знает мой здешний телефон. Отчего не позвонит? Он же понимает, каково мне сейчас. Нет, лучше не думай об этом, - сказал себе Степанов. - О чем угодно думай, только не о том, что произошло. А попробуй! Сколько в твоем мозгу миллиардов клеток? И в них заложена информация; вот ею они и живут; теперь они твои владыки, а ты их подданный. Все. Точка. Заставь эти чертовы клетки переключиться на что-то другое. Заставь!" - взмолился Степанов, глядя на Кузанни, метавшегося по номеру, как разъяренный бык на Пласа де Торос в Памплоне после того, как его раздразнили афисионадо красными платками во время традиционной утренней пробежки...
Почему-то именно об этом празднике Сан-Фермина, который так п о н я л Хемингуэй, Степанов думал, когда висел в воздухе над Северным полюсом в маленьком "Антоне-два". Кажется, это была дрейфующая станция четырнадцать, а может, пятнадцать, какая разница? РП [руководитель полетов] Данилыч получил по рации на "подскоке" [ледяное поле рядом с дрейфующей станцией] приглашение от ученых прилететь попариться в бане: "Наш повар - он из "Асто-рии", гений кулинарного искусства - сделал сказочные табака с чесночным соусом! Как-никак День космонавтики! Пятнадцать минут лета, ребята!"
И Данилыч, элегантнейший "Фанфан-Тюльпан", принял приглашение, благо ни один самолет с материка в ближайшие сутки не ожидался - там пурга, нет видимости...
Табака были действительно сказочными, такими же сказочными, как и баня, вырубленная во льду, обложенная оцинкованным железом и зашитая досками. В этой бане Степанов вспомнил отца, когда тот рассказывал, как в Москву в тридцатые годы прилетел министр иностранных дел Франции Лаваль - в ту пору ходил в прогрессистах; прием в посольстве ошеломил роскошью; наркоминдельцы думали, чем и как ответить французам, собрали стареньких кулинаров, которые еще в "Яре" готовили; те и предложили ответить "жареным мороженым": посредине блюда сливочное, фруктовое и шоколадное мороженое, а вокруг плеснуть немного спирта - феерия, горит мороженое! А потом он вспомнил, как отец, когда его только-только привез домой полковник Мельников, с трудом передвигаясь, опираясь на трость (было это двадцать девятого апреля пятьдесят четвертого года), подошел к телефону - квартира после его ареста стала коммунальной, поэтому соседи потребовали вынести аппарат в прихожую, - набрал номер парткома (помнил ведь, все годы помнил!) и спросил, когда он сможет внести взносы платил сам себе ежемесячно по двадцать копеек из тех двадцати рублей, которые Степанов - по крутым правилам тех лет - имел право отправлять ему во Владимир... И слова отца навсегда врубились в память Степанова: "Я всегда верил, что позвоню тебе, Иван Прохорович. Видишь, не зря верил..."
...Когда Данилыч, поглядев на свои громадные, тридцатых еще годов, часы, сказал, что пора возвращаться на "подскок", они поднялись в безоблачное небо на "Антоше". Через минуту после того, как самолет начал набирать высоту, с льдины неожиданно потянуло белое облако; Данилыч недоуменно поглядел вниз: на том месте, где только что стоял самолет, медленно расходилась дымная трещина и упругое белое облако, словно ядерный взрыв, быстро поднималось в голубое небо, расходясь упругим грибом, закрыв за минуту всю станцию - белым-бело, ни зги не видно...
- Ну и ну! - покачал головой Данилыч. - Хороши бы мы были, опоздай на минуту! С меня бы голову снесли: "бросил "подскок", "самоволка" и все прочее...
Из кабины высунулся второй пилот и, сняв наушники, крикнул Данилычу:
- Наш "подскок" тоже порвало! Видимость нулевая! Куда же нам садиться?! И там все закрыто, и здесь!
- Выдержка, - словно бы самому себе, негромко сказал Данилыч, и Степанов заметил, как лоб старого пилота начал покрываться мелкой испариной. - Выдержка и еще раз выдержка!
- У нас топлива на полчаса! - крикнул второй пилот. - Что будем делать?! В торосы врежемся, кранты колеса!
- Выдержка, - с тихой отчаянной яростью повторил Данилыч. - Только выдержка!
Он был очень похож на героев Хемингуэя, наш Данилыч, - такой же мужественный и добрый; Хемингуэй писал человеческие э т а л о н ы, которые потом стали общечеловеческими характерами, - вот в чем его гениальность... 2
...В утреннем выпуске газет, которые Кузанни купил в холле отеля, был напечатан огромный портрет Кулькова; заголовок сразу же бросался в глаза: "Я больше не могу молчать об угрозе Кремля странам свободного мира! В тайных лабораториях идет лихорадочная работа по созданию новых систем космических ракет! Выиграть время, не дать осуществить противоспутниковую оборону Запада мечта московских заправил!" Чуть ниже петитом набрано: "Сенсационное разоблачение выдающегося русского ученого, профессора Геннадия Кулькова, возглавлявшего в России исследования в области ракетостроения".
- Значит, это его убили? - тихо, словно бь: самого себя, спросил Кузанни; он уже с утра крепко выпил, достав из мини-бара в номере три семидесятиграммовые бутылочки виски; потом перешел на джин, обнаружил шкалик русской водки; глаза его покраснели, стали нездорово-лихорадочными, пальцы то и дело сжимались и разжимались. "А ведь начнет драться, - с тоской подумал Степанов, - ничего не понимаю; Славин не мог подставить меня, это исключено; что-то не сработало? Что? Где?"
- Включи радио, - попросил Степанов. - Или телевизор...
- Зачем? Тут, - Кузанни ткнул пальцем в газету, - все сказано. Лучше не напишешь...
- Тем не менее ты не будешь возражать, если я включу телевизор? Пожалуйста, не возражай...
Кузанни ткнул пальцем кнопку в я щ и к е; передавали музик-ладен [джазовая программа], веселые негры самозабвенно пели старую песенку, заново аранжированную.
- Почему они до сих пор не передают про то, что на пустыре убили двух снайперов? - задумчиво спросил Степанов; он говорил медленно, как бы через силу, глядя прямо в глаза Кузанни. - Видимо, готовят удар... Наверное, в вечерних выпусках выдвинут версию о том, что преступление совершили люди, которых тренирует и содержит София.
- А если нет?
- Тогда ты волен в любых действиях, Юджин, - ответил Степанов. - Я не посмею возражать... Пойдем за проявленной пленкой, они же получили с тебя за срочность, пойдем, пока не начались "последние известия", пленка может оказаться такой, что ее уворуют...
- Ты что-то знаешь, - с болью, как-то растерянно сказал Кузанни. - Но не говоришь мне. В твоих словах есть логика... Действительно, отчего молчат про пустырь? С твоим посылом можно было бы согласиться, не убей они человека... И ты знал, что это произойдет... Ты знал... Цель оправдывает средства? Это не по мне, Дим... Это вандализм, это инквизиция двадцатого века... Мне очень стыдно за то, что произошло, я как обгаженный...
И Степанов сказал: - Я тоже. 3
Генерал, сидевший возле телефонных аппаратов, чувствовал, как у него от боли онемел затылок; последние дни он и ночевал в своей маленькой комнате отдыха при кабинете, потому что связь с Берлином поддерживалась чуть ли не ежеминутно, а после акции начала поступать информация из Женевы и Вашингтона практически беспрерывно.
Он попытался массировать шею; не помогло; друзья который уже год рекомендовали съездить в Цхалтубо: "Сказочный курорт, навсегда забудешь об остеохондрозе"; ладно, отвечал он, спасибо за совет, непременно поеду. Особенно сильно ломило, когда начинались нервные перегрузки; будь рядом жена, вмиг бы сняла массажем нудную, изнуряющую боль; как это прекрасно прикосновение женщины, которая любит. Он вспомнил глаза Лиды, огромные, такие красивые, голубые и - когда смотрит на него - полные нежности, спокойного понимания. Лицо человека стареет, глаза никогда. Кто-то отлично сказал: "Счастье - это когда тебя понимают". А ведь действительно, подумал генерал, литература - явление необычное: можно написать несколько книг и не оставить после себя следа, а иногда простая, точная фраза гарантирует писателю посмертную память. Строка Некрасова: "Идет-гудет Зеленый Шум, Зеленый Шум, весенний шум!" - стала хрестоматийной оттого, что она живописна. Или короткое стихотворение Ахматовой: "В Кремле не надо жить, Преоб-раженец прав, там зверства дикого еще кишат микробы, Бориса дикий страх и всех Иванов злобы, и Самозванца спесь взамен народных прав". Вся концепция Петра, прорубившего для России окно в Европу, заключена в этом стихотворении. Увы, в иных многостраничных поэмах словосотрясений много, а информация ахматовского толка отсутствует, рифмованное б е з м ы с л и е.
