Джалал Баргушад - Обнаженный меч
Жрецы вкушали священный хум. После восприятия этого пьянящего напитка затевались веселые хороводы. Атешгях был для огнепоклонников одновременно и храмом, и обителью радости. До начала обряда здесь же, в помещении, высеченном из цельного камня, готовили обильную, вкусную пищу.
Баруменд казалось, что все это ей когда-то приснилось. Одни из обессилевших женщин молились великому Ормузду, другие обращались к пророку Ширвину, а кое-кто взывал к духу Абу Муслима[33].
Однако мольб и стонов матерей никто, кроме их самих, не слышал. Хорошо хоть женщины не давали погаснуть огню в чирагдане. Сухая сандаловая щепа, загораясь, отгоняла мрак.
Женщин мучила бессонница. "К тому, у кого тюфяк — огонь, а подушка — змея, сон не идет" — говорят. Малыши, то один, то другой, вздрогнув, просыпались, поднимали крик.
Круглое, белое лицо Баруменд совсем поблекло. Она, задумчиво теребя привязанные на кончики кос серебряные украшения, беззвучно шептала: "Если родится сын, то я сам назову, а если дочь… Ну, где же ты, приди же наконец! Сын родился у нас, сын!" Малыш посапывал на руках у матери. Неожиданно вскрикнул во сне. Баруменд очнулась от дум, дала сыну грудь и пощупала его пеленки.
…Баруменд размечталась: младенец, которого она прижимает к своей груди, станет отважным сыном своего народа. А что, может, и станет. Абдулла говорил: "Моя Баруменд, роди мне такого сына, который отомстил бы халифам за погашенные огни наших священных атешгяхов!"
Несмотря на то, что солнце покинуло созвездие Овна в атешгяхе было холодно. В ветряные дни особенно. Разжечь бы очаг, но дров было мало, и потому матерям приходилось согревать младенцев своим дыханием. Баруменд не любила молчания и снова первой нарушила его:
— Сестры мои, кто не положил нож под голову своего младенца, пусть положит.
— Откуда взять нож?
— Сделай это мысленно.
— Сделали! А ты что кладешь под голову своего малыша?
— Ножницы! Да еще есть колокольчик у него. Мать злых духов не посмеет подступиться к нам.
Баруменд держалась бодро. В мешочке, который хранила у себя на груди, она пронесла в атешгях немного руты. Этот мешочек сейчас лежал в головах у малыша. Достав щепотку измельченной травы, Баруменд сожгла ее. И, набрав сажи пальцем, коснулась им лба сына. Матери запели хором:
Жгу я руту и молюсь:
Пусть отгонит хворь и грусть.Тот, кто сглазит мое чадо,Превратится в камень пусть!
Повеял утренний ветерок. Стражники, несшие караул у ограды, еле держались на ногах. Кто-то, позевывая, размечтался:
— Ох! Как бы я поспал на рассвете!.. Сон одолевает — сил нет.
Вдруг вояки насторожились — песня матерей пробивалась сквозь толстые стены. "Что за шум?" Один из стражников, протирая глаза, тотчас приложил ухо к воротам атешгяха. "Что за люди! И в неволе поют!"
А между тем песня матерей закончилась. Продолжили беседу.
— Сестры мои, — сказала Баруменд, — в дурное око — острый нож. На руках у нас прекрасные дети. Зачем их пеленки поливать слезами? Держитесь бодрее, да ослепнут наши враги! Если будем унывать, Ахриман обрадуется! Хуррамиты испокон веков и при неудачах старались выглядеть веселыми. Вы же сами знаете.
Баруменд уложила своего малыша на красную подушечку у себя на коленях. Рядом с ним спал еще один ребенок по имени Муавия. Мать его была растоптана копытами коней Лупоглазого Абу Имрана. А отец, помогая Джавидану[34], погиб в бою. Баруменд подобрала сироту, принесла с собой сюда и теперь кормила грудью и его: "Детка, ты будешь молочным братом моего сына. Научитесь держать меч, будете подмогой друг другу". Муавия иногда улыбался во сне. Не ведал, что творится на свете. Не знал, что сожженные дома Билалабада все еще дымятся. Не знал, что вокруг атешгяха сверкают вражеские мечи.
Стражники переговаривались:
— Что за люди! Умирают без еды, без воды, а поют.
— А ты не знал огнепоклонников[35]? Они и мертвых не хоронят. В каждой деревне, в каждом городе у них свой Дом упокоения. У нас одни обычаи, у них другие. Здесь мертвых кладут на каменные плиты. Дикие звери и птицы пожирают трупы. Земля, по-ихнему, священна и нельзя ее осквернять трупами. А когда проходят сроки, собирают кости мертвецов в глиняный или деревянный гроб, асуданом называется, и зарывают подальше от посевов и источников воды… Огнепоклонники даже в Доме упокоения вино пьют.
Где-то вела свой вечный разговор ночная птица Иса-Муса[36] — "Нашел?" "Не нашел?" Сверчки распиливали тишину. На небе заметно убавилось звезд. Тучи караванами тянулись к Баззу. Со стороны Дома милости[37] послышались шаги. Стражники, выхватив мечи, укрылись за петушиными клетками:
— Тесс!.. Кажется, идут!..
— Приготовьтесь!
— Ничего, пусть идут!
Двое стражников поползли к воротам. Шум шагов приближался. Но в полутьме ничего невозможно было различить. Вдруг трое вооруженных мечами храбрецов с повязками на лицах нависли над стражниками.
— Сдавайтесь!
— Бросай оружие, не то…
У халифских воителей волосы стали дыбом: "Настал наш смертный час!"
Лязгнули мечи. Во дворе атешгяха раздался крик. Пленницы всполошились. Поняли, что пришли их освободители. Малыши проснулись. Баруменд кивнула на дверь:
— Взломаем!
Женщины налегли на дверь:
— Раз, два, три! Ну, сестры, навались!
Трах!.. Дверь сорвалась. Женщины расхватали поленья. Кинулись во двор. Абдулла бился с двумя стражниками. Уложил обоих. Огляделся. Поспешил на выручку Шиблу и Салману, прижатым стражниками к стене…
Женщины колотили поленьями стражников куда попало. Все смешалось. Произошла внезапная схватка. Абдулла порубил еще трех стражников. Хуррамиты женщины и мужчины — бились отчаянно, посылая к праотцам любого, кто подворачивался под руку. Стражников оставалось всего трое. Они обратились в бегство. Один из них, споткнувшись о большой камень, растянулся на земле…
Вскоре рассвело. Абдулла, Шибл и Салман, усталые, сидели на окровавленных камнях во дворе атешгяха. Они глубоко и часто дышали, а женщины с благодарностью смотрели на них.
Снежные шапки на вершинах Базза и Хаштадсара искрились под солнцем. Абдулла с Баруменд, покинув атешгях, направились к своему дому. Каждый нес на руках по младенцу. Жена и муж были такими радостными, как будто они несли священный огонь из атешгяха… Дети на руках взрослых мирно посапывали.
V
ДВОРЦОВЫЕ РАСПРИ
Легче жить в пещере дракона, чем во дворце.
Тайные распри в Золотом дворце между арабской и персидской знатью уже давно перестали быть тайными. Каждый день несколько аристократов отравлялись алмазной пылью. В Золотом дворце существовали уму непостижимые наказания. Самому тяжелому наказанию подвергались те из придворных, что прознавали о самых сокровенных замыслах халифа. Осужденному сначала обривали голову, потом клали на нее месопотамских жуков. Эти по своей природе напоминающие пиявок жуки, просверлив череп, пожирали мозг. Раздолье этим гурманам! Каждый день главный палач халифа Масрур ставил месопотамских жуков на головы нескольким без вины виноватым. По наущению Зубейды хатун, персидские аристократы один за другим позорно изгонялись из дворца. Даже закадычный друг-приятель халифа, старавшийся по возможности держаться в стороне от дворцовых распрей, кутила-поэт Абу Нуввас, покинул Багдад, прибился к наместнику Египта. Да и сам халиф Гарун, если б не страх перед матерью Айзураной хатун, в эту смутную пору предпочел бы последовать примеру Абу Нувваса и исчезнуть из этих мест, или же перенести свое местопребывание из Багдада в более тихий уголок. От хитросплетений и козней, споров о наследнике гудел весь Золотой дворец. Халиф с каждым днем терял приверженцев. Шушуканье доконало его. Голова шла кругом. Сколько можно слушать жалобы, наветы? Сколько можно терпеть дворцовую междоусобицу? Да что там — жены, даже наложницы халифа не унимались. Даже в опочивальне наложницы не давали ему покоя, клевеща одна на другую. Говорят: "Клевета опасней дьявола!" Последнее время во дворце распространялись разные слухи о главном визире Джафаре и родной сестре халифа — Аббасе. Если б халиф Гарун знал, что эти слухи правдивы, ни минуты не медлил бы с карой. Пока что он сомневался.
Халиф пребывал в растерянности. Не знал, кому верить: любимой жене Зубейде хатун, с которой столько лет делил ложе, или главному визирю Джафару, к которому обращался не иначе, как "брат мой"? Халиф на самых больших торжественных меджлисах всегда сравнивал Джафара с Бузурджмехр Зарджмехром[38], который еще во времена Маздака[39] был визирем Сасанидского шаха Ануширавана, причем неизменно добавлял: "мой визирь умнее визиря Ануширавана"… А теперь он все больше сомневался в Джафаре. Слухи, сплетни распространялись, как чума, а халиф не мог пресечь их.
