Екатерина Брешко-Брешковская - Скрытые корни русской революции. Отречение великой революционерки. 1873–1920
Дебагорий-Мокриевич также начал создавать кружок. Он намеревался отправиться на юг, в Подольскую, Волынскую и южную часть Черниговской губернии. Дебагорий знал эти места, и поскольку он говорил на украинском языке, то мог найти подход к местным жителям. С ним отправились Фишер, Шпейер и Стефанович.[22] Стефанович пробыл в нашей коммуне очень недолго, но я сразу же заметила его. Он был неуклюжим, неухоженным светловолосым молодым человеком, молчаливым и замкнутым, и всегда внимательно следил за нами из своего угла. Он был сыном священника из Конотопского уезда, учился в семинарии, а позже изучал в университете медицину. Однако вскоре он нашел свое призвание в служении народу. До того как пристать к нам, он работал на сахарных заводах и приобрел облик настоящего рабочего. Эта деталь имела большое значение с точки зрения его товарищей, и ему сразу же предложили присоединиться к кружку, который создавал Дебагорий. Лето только что наступило. Передвигались они в основном пешком. У них была легкая одежда, самодельная обувь и прочие признаки мастеровых, ищущих работу. Их паспорта, тоже самодельные, были изготовлены в доме на Жилянской силами специалистов и любителей. Взяв с собой немного денег, они посещали заранее намеченные районы и, помимо прочего, заводили знакомства, которые впоследствии имели важное значение для жизни коммуны. Через три-четыре недели они вернулись в Киев.
В их отсутствие, а может быть, еще в их присутствие, произошло неожиданное событие. Аксельрод, вернувшись из очередной поездки, привез с собой молодую девушку. Как всегда полный энтузиазма, он описал ее нам в самых восторженных тонах. Ее мать, баронесса Польгевен, безжалостно преследовала девушку из-за ее стремления к свободе и неискоренимого желания вести простую жизнь, работать среди простого народа и нести пользу людям. Мы все были недовольны, но не могли ничего поделать. Нельзя же было выкидывать семнадцатилетнюю девушку на улицу, а возвращаться домой она отказывалась. Чтобы доказать свою готовность к любым жертвам, она стала подметать комнаты, и мы при всей своей досаде были вынуждены смириться с неизбежным – юная баронесса осталась у нас.
Чуть позже произошло куда более неприятное событие: явился Ларионов.[23] Он был энергичным молодым человеком, утверждавшим, что находился в административной ссылке в Архангельской губернии из-за принадлежности к группе Нечаева и сбежал оттуда. Оказалось, что это тот самый таинственный друг, которого подобрал Дебагорий в своих скитаниях, и он произвел на нас плохое впечатление. Мы задавали осторожные вопросы о его прошлом и получали неясные, скользкие ответы. Мы сразу же прониклись к нему подозрением, но Дебагорий упорно утверждал, что Ларионов станет превосходным и ценным сотрудником.
Глава 3
Скитания по Украине, 1874 год
Примерно в то же время и я готова была тронуться в путь. Идти в одиночку не годилось, и пришлось взять с собой двух юных помощников. Одной из них была Мария Коленкина, собиравшаяся выдавать себя за мою племянницу. Готовясь к путешествию, она выучилась красить домотканую материю. Она же сделала крестьянскую одежду и паспорта для нас обеих. Вторым моим спутником был Яков Стефанович, мой «племянник» и сапожник. Ни моя Машенька («племянница»), ни я не могли бы выдавать себя за малороссиян, а так как мы собирались посетить Киевскую и Херсонскую губернии, то по паспортам числились и имели облик великорусских женщин. В паспортах значилось, что они выданы в Орловской губернии. Мы говорили на языке тех краев и собирались объяснять свои привычки и образованность тем, что принадлежали к дворовым, жили при своих хозяевах и многое узнали от них.
В Киеве мы достали подробные военные карты Киевской, Херсонской и Подольской губерний, куда лежал наш путь, планируя начать работу с крупных сел при сахарных заводах. На этих картах синим карандашом мы прочертили линии, направленные на юг и слегка на запад из Белозерья и Смелы.
Избавившись от старых пожитков, однажды в начале июня мы с Машенькой поднялись на рассвете, облачились в крестьянское платье, собрали мешки с красильными инструментами, холстом и другой материей, приладили их на спину и отправились на пароход, который ходил вниз по Днепру до Черкасс. Стефанович встречал нас в Черкассах. Оттуда предстояло пройти около двадцати верст до Белозерья. Сходя с парохода, я заметила, что Машенька со своей тяжелой ношей идет по песку с большим трудом. Я остановила ее и предложила отдохнуть. Она удивленно посмотрела на меня и сказала: «Мы должны спешить. Нас же ждут». Это «должны» определяло все ее поступки до конца жизни. С ней можно было начать самое опасное и трудное дело, потому что для нее не было другого закона, нежели полное выполнение поставленной задачи.
По пути в Белозерье Стефанович, конечно, высмеивал нашу женскую слабость; тем не менее часть наших вещей переместилась в его мешок. Несколько раз мы отдыхали в тени. До заката мы добрались до маленького постоялого двора в Белозерье и остановились, чтобы спросить, нельзя ли тут снять хату. Ни на улице, ни на постоялом дворе не было видно ни одного человека. Все ушли на полевые работы. Мы встретили только старого солдата, который не говорил ничего, кроме вздора. За стакан горилки он отвел нас на другой конец деревни, показал нам свободную хату и познакомил нас с ее хозяином.
На следующий день мы открыли красильную мастерскую и познакомились с несколькими девушками и молодыми женщинами. Те женщины, что были постарше, тоже заинтересовались нами и приглашали меня, как самую старшую, к себе домой. Машенька легко сдружилась с деревенскими девушками, я же вела все новые и новые расспросы в попытке сблизиться с домохозяевами. Стефанович тем временем делал башмаки, но он пробыл с нами в Белозерье лишь несколько дней.
В целом деревня относилась к нам с безразличием. На окружавших деревню песках с трудом вызревало больше, чем было посеяно, и оставалась одна солома. Крестьяне пытались арендовать землю у ближайших помещиков, но заводы Бобринского[24] поглотили лучшие земли под посевы сахарной свеклы, поэтому крестьянам приходилось искать луга и поля в десятках верст от деревни и переселяться туда на время жатвы. Они пребывали в унынии и не знали, как им решить свои проблемы.
Вскоре мы перебрались в Смелу. Этот огромный поселок, в котором уже находился один рафинадный завод и шесть фабрик, раскинулся на большой площади. Дом помещика с его садом, парком и озером, окруженный настоящим морем деревьев, казалось, находится очень далеко от шумных, грязных улиц, кишевших фабричным народом. На большом базаре было не протолкнуться. Здесь же находились полицейский участок и пожарная часть. На краю базара был вырыт пруд с мутной водой, окруженный очень крутыми берегами. На этих берегах стояли глиняные мазанки, похожие на звериные берлоги. В них жили рабочие, пришедшие из других мест – бывшие дворовые из северных губерний, не имевшие земли. В этих мазанках они жили с большими семьями; здесь рождались и здесь же умирали.
В Смеле мы вскоре нашли угол для жилья. Никто в поселке не жил в отдельном доме. Сдавались лишь маленькие комнаты, обычно без всякой мебели. Отец хозяина нашей хаты, старый борец за права общины, отдал нам свою собственную комнату – темную берлогу, – а сам перебрался в сени, где спал на топчане. Этот старик очень помог мне разобраться в жизни заводчан. Их привезли в Смелу, еще когда существовало крепостное право, из одной из центральных губерний, чтобы работать на заводах. Со своей землей и домами они расстались против воли. Вместе с освобождением от крепостного права они получили новые крохотные земельные наделы, которых хватило лишь для того, чтобы построить на них дома. Поэтому они по-прежнему были вынуждены работать на заводах, получая хлеб в качестве оплаты. Я не помню дальнейших подробностей, но знаю, что заводчане жили в постоянном страхе лишиться работы по капризу управляющих и директоров. Особенно трудно приходилось тем, у кого были большие семьи. Наш старик ослабел от постоянного голода. Сыну приходилось заботиться о собственной семье; невестка плохо к нему относилась, и старик, которого дважды пороли и высылали в Сибирь за защиту общих интересов, под конец своей жизни оказался почти нищим. Единственной его одеждой была старая розовая рубаха, кафтан и старый крестьянский армяк. Кроме того, у него была деревянная миска и несколько деревянных ложек, которые он любезно отдал нам.
Обычно мы вставали рано утром и вместе с Машенькой шли на базар. На земле длинными рядами сидели крестьянки с крынками молока, связками лука, разными овощами и салом. Делая скромные закупки, мы наблюдали за обычаями наших poissardes.[25] Никогда с тех пор мы не слышали такой речи и таких выражений; разгоряченной малороссиянке невозможно заткнуть рот.
