Дмитрий Долинин - Здесь, под небом чужим

Дмитрий Алексеевич Долинин

Здесь, под небом чужим

Памяти Нийоле Адоменайте

Издание выпущено при поддержке Комитета по печати и взаимодействию со средствами массовой информации Санкт-Петербурга

Мужчины Нади Андерсен

Часть первая

Аргентинское танго

Вечером 25 октября 1911 года Надю Андерсен собиралась навестить гимназическая подруга Олюшка Кратова. Дату эту Надя, на цифры обычно беспамятная, запомнила твердо и навсегда, но вовсе не из-за Олюшкиного визита, а потому, что в тот же вечер, только несколько позже, а точнее – среди ночи, произошло некое событие, которое направило всю Надину дальнейшую жизнь в неожиданное и своенравное извилистое русло. Можно предположить, что оно, событие это, привело в движение зубчатые колесики механизма самой Надиной судьбы. Впрочем, некоторые мудрецы толкуют, будто судьба – четкий план, который не обойти, не объехать, и если им верить, то выходит, что именно этот вечер ничего особенного не значил, а был просто одной из множества точек пересечения линий какого-то таинственного древнего чертежа, составленного еще до Надиного рождения. Между тем, кое-какие странные совпадения и даже прямые намеки на то, что с этим вечером все не так просто, присутствовали. Один – фамилия Нади, фамилия скандинавская, совпадающая с фамилией знаменитого сказочника. Другой – дата, именно 25 октября, тот самый день, в который, спустя шесть лет, произойдет роковой большевистский переворот. Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, пропоют большевики еще через пару десятилетий… Только тогда, возможно, сумеет Надя расшифровать все эти стыки, если в живых останется и услышит эту песню, а теперь ей ничего этакого в голову, ясное дело, не приходило. В те годы Надя проживала в большом провинциальном городе Ч. вместе с отцом, профессором Технологического института. Старший ее брат Миша недавно покинул родительский дом и отправился в Петербург учиться в Консерватории. Остался дедушка, которого все почитали рамоликом, отец покойной Надиной матери, отставной майор, герой турецкой кампании. Мать Надина, простудившись, умерла от пневмонии три года назад, Наде тогда было уже пятнадцать лет. Иногда, глядясь у себя в большое зеркало в резной темно-коричневой раме, Надя вдруг вспоминала, что зеркало это прежде проживало в комнате покойной мамы, и сама мама каждый день в нем отражалась. Туманный бестелесный образ покойницы соединялся с реальным Надиным отражением, и сердце Нади замирало и начинало ныть в глухой тоске по умершей. Тут же с жалостью вспоминалось прежнее удивление ее беззащитности, терпимости к отцовским плохо упрятанным шалостям, да и к собственным Надиным проделкам и капризам. Виновато всплывало в памяти тихое мамино огорчение Надиной подростковой битвой за свободу, которой мама, хоть робко и бестолково, но все же пыталась противостоять. Миша недавно назвал в письме материнский стиль поведения куриным, Надя возмутилась, хотя в глубине души с Мишей была согласна и верила, что она-то такой, как мама, никогда не станет.

Двухэтажный крепкий дом их – каменный низ, бревенчатый верх – стоял на углу Замышляевской улицы и Колодезного переулка. Позади дома помещался довольно приличный по городским измерениям кусок земли, около полудесятины, с баней, конным сараем и избушкой для прислуги, в которой обитал домашний кучер и хозяйственный мужик Макар. Когда-то на втором этаже господского дома жил мелкий купец, а на первом помещалась его лавка, где продавалось всё что угодно – от гвоздей до паюсной икры. Дом этот был куплен у разорившегося купца Иваном Егоровичем Андерсеном, Надиным отцом, лет двадцать назад. Однако до сих пор, когда дедушка-майор бывал не в духе и сердился на Алевтину, исполнявшую в доме роль кухарки и прислуги, кричал – ему казалось, по-командирски грозно, а на самом деле еле-еле хрипя, – кричал, что в сенях по углам, как прежде, как всегда, воняет тухлой лавочной селедкой. Плохо, мол, старая карга, моешь и окон не отворяешь! На самом деле, никакой селедкой тут не пахло, ибо, как только дом был куплен, Иван Егорович затеял обширную реконструкцию, первый лавочный этаж был перестроен капитально. Возникли там ванная комната, кухня и клозет, оборудованные по последнему слову германской и шведской домоводческой науки, а также аккуратная прихожая, которую и назвать-то простонародными сенями язык, уж точно что, не поворачивался. Еще внизу существовали разные хозяйственные чуланчики и закутки. В одном из них Иван Егорович повесил турник, и там ежеутренне, перед завтраком и поездкой в институт, упражнялся. В другом была устроена вроде бы мастерская с набором разного инструмента, ибо, несмотря на свое поприще историка, любил прежде Иван Егорович мастерить своими руками разные разности. Теперь же все реже и реже отдавался он своему любимому рукомеслу, профессорство отнимало все больше и больше времени.

На втором этаже была устроена уютная квартира из шести комнат, а под самой крышей ждал изредка наезжавших гостей небольшой мезонин, обогревавшийся кирпичным оштукатуренным дымоходом от кухонной плиты. Довершал весь букет рациональных хозяйственных прелестей, редкостных и даже удивительных в провинциальном Ч., электрический звонок при парадном входе с улицы, подключенный к специальной гальванической батарее. Звонок этот, как многие полагали, Иван Егорович устроил нарочно, в назидание часто навещавшим его студентам, будущим прогрессорам…

Ожидая Олюшку, Надя пыталась штудировать брошюру некоего путанного марксиста Бельтова, все время с кем-то непонятно спорящего. Книжечку эту настоятельно рекомендовал прочесть сам Иван Егорович. Доносились негромкие звуки фортепиано – Миша, недавно приехавший на неделю погостить, разучивал что-то из Шопена. За окном темнело, начинались сине-серые сумерки, с неба сыпался ранний мелкий снег, смешанный с дождем. Надя перебралась от окна к туалетному столику, там под зеркалом стояла лампа. Чиркнула спичкой, зажгла, поставила на место стекло, подкрутила фитиль и засмотрелась на свое отражение. Показалась она себе в этот момент очень красивой и загадочной, наверное, потому, что оттененное синими сумерками золото теплого света лампы заставило остро и живо блеснуть ее карие глаза, окрасило русые волосы, сделав их почти рыжими, как у мамы. Тут прозвенел электрический звонок, Надя встрепенулась, вскочила и бегом, чтобы опередить Алевтину, помчалась вниз встречать подругу.

Олюшка протягивала Наде что-то плоское, прямоугольное, завернутое в бумагу.

– Подержи. Только осторожно, не урони.

Сбросила пушистую шубку, всю в водяных капельках, отряхнула, повесила на крючок и осторожно отобрала сверток.

– Что это? – спросила Надя.

– Пластинка.

– А что на ней?

– Услышишь.

В гостиной Надя зажигала лампу, Олюшка разворачивала сверток. Кроме пластинки, там оказался еще и французский журнал. На пластиночной наклейке значилось: «El Choclo, tango».

– Ух ты! – сказала Надя. – Танго! Роскошно! Откуда? И что же это значит, эль чокло?

– Дядя погостить приехал, Константин Андреевич, из самой Аргентины привез. Аргентинское танго. А называется оно «Кукуруза». Или «Кукурузный початок».

Олюшкин дядюшка служил помощником капитана на торговом судне.

Надя завела граммофон, заморское танго возникло, зазвучало, запело разудалой томной извилистой скрипкой, ей откликнулось аккордеонное многоголосье, забухали жестко, почти по-маршевому, однако каким-то подскакивающим маршем, ударные. Олюшка стала пританцовывать, Надя опустилась на стул и завороженно слушала. Вдруг запел мужской голос вроде тенора, только чуть ниже. В его звучании угадывался какой-то почти неуловимый оттенок плебейского мужества, придававший пению особое чувственное очарование, и Надя услыхала вдруг, как кровь ее туго забилась в висках и приливает к щекам…

Пластинка отыграла, завели снова, и тут на эти звуки стали слетаться здешние обыватели. Сперва незамеченным возник в неплотно закрытых дверях консерваторский круглолицый брат Миша. Постоял, послушал, поправил свои длинные волосы, снял очки, спрятал их в карман домашней куртки и шагнул вперед.

– Надя! Ольга Сергеевна! Уважаемые барышни! – сказал он громко и строго. – Что за варварские подзаборные звуки? Что ли, цыгане?

Девушки оглянулись.

– Это танго, Михаил Иванович, – с достоинством заявила Олюшка. – Настоящее аргентинское танго. И вообще – здравствуйте.

Шагнула навстречу Мише, протягивая ему руку для поцелуя.

Надя подняла мембрану, музыка прекратилась.

Миша склонился, долго целовал Олюшкину руку и, выпрямляясь, сказал:

– Это и есть танго?

– Ну да, – важничала Ольга. – Как же вы, музыкант, не знаете! Самый модный сейчас танец. Его весь мир танцует. И даже ваш Петербург.

– Разве под марш можно танцевать?